Иван Чучев: А мы выживем! Все равно – выживем!

Иван Чучев, директор Тандинского совхоза «Пламя революции», по итогам ежегодного соцопроса читателей «ЦА» признан «Человеком года-97» в области бизнеса. Именно его, «крестьянского мужика», назы­вали читатели настоящим хо­зя­ином и деловым человеком, а совхоз – «лучом света в тем­ном царстве» развала сельс­кого хо­зяйства республики.

Кроме признания людей и почетного диплома «Человек Года», торжественно врученного на Балу газеты «Центр Азии», 1998 год принес Ивану Чучеву и еще одно признание людей – он избран депутатом Верховного Хурала второго созыва.

Почему из всех хозяйств республики живет и не умирает его совхоз? Чтоб выяс­нить это, мы и напросились в гости. Но, ока­за­­лось, в гости к Чучеву ездить непросто. Иван Васильевич категорически не хотел беседо­вать только в конторе и заставил поездить везде: побывать на зернотоке и на пилораме, в пекарне и в макаронном цехе, в поле и на озере Чагытай. Так что к вечеру у меня уже не было сил еще кого-то о чем-то спрашивать. А он сам – ничего, бодр и свеж, будто и не вста­вал в пять утра.

И везде, где встречались мы с людьми, как бы ненароком интересовались: а что за человек ваш директор? Нет, никто лицемерно не рассыпался в дифирамбах директору, сдержанно соглашались, что и крут он, и строг. Но на вопрос «А почему вы живете, не умираете, как другие?» отвечали, как сго­ворились: благодаря директору.

Лидия Якушкина, заведующая зерно­то­ком: «У Ивана Васильевича нервы железные. Дай Бог ему здоровья и вынос­ливости. Такого хозяйственника – поискать!»

Александр Думба, водитель: «Если ди­рек­тор уйдет – все завалится. И у нас так же будет, как во Владимировке».

Так что же он за человек такой, Иван Чучев?

– Иван Васильевич, только что Наадым кончился, три дня гуляли, а у вас, смотрю, все работают, никто не с похмелья. Вы что, на праздник в Кызыл не ездили?

– Я не ездил и совхоз мой не ездил. Вы читали басню «Стрекоза и муравей»? Ну, ведь точно, как у нас! «Лето красное пропела...» Ну, пропели же мы, снова пропели. Смотрите, награждаем: борца можно наградить маши­ной, а тракториста – вот есть у меня Ефимов, он в течение пятнадцати лет получает пре­красный урожай, – нет. Совхоз, который де­сять лет прибыльный – тоже нет.

А почему? Потому что я говорю всю прав­ду в глаза. Потому что они наверху понять не могут, как мы в такое время выжили? Как так: нас давят, а мы держимся!

– Иван Васильевич, а почему вы, правда, держитесь? Почему не умирает совхоз?

– Потому что работаем. Я работаю и заставляю всех работать. Все – на Наадым, а мы сено косим. Все – на Наадыме, а мы тыся­чу шестьсот тонн силоса заложили в это вре­мя. Все пляшут, скачут, а я не пляшу и не скачу.

Вчера приехали тувинцы из Тес-Хема и мо­им тувинцам при мне говорят: «Вы не зна­­ете, что такое рынок, вы еще ни разу не голо­до­вали, не знаете что такое голод. У вас есть хлеб, мясо, вам дают сметану, рыбу. Надо денег – бери муку, продавай». И ведь дейст­ви­тель­но так. Каждый год пятьсот тонн зерна от­даю рабочим – бесплатно, чтоб не воровали и чтоб жили, скот растили. А хочешь больше – бери по дешевой цене. Я же забочусь о лю­дях, чтоб люди жили, а это кому-то не нра­вится. Потому что я шапку ни перед кем не ломаю. Я ничего не прошу. Я прошу: от­дайте мое!

Вот смотрите: на сегодня мне должны новы­ми два миллиона триста четырнадцать тысяч рублей. Если бы мне их сегодня вер­нули, я бы и налоги заплатил и людям зар­плату выдал.

– А кто должен?

– А все должны. Дотации по Минсель­хо­зу за два года пятьсот семьдесят девять миллионов рублей умыкнул у меня бывший министр. Дотационных, личных денег совхоза, которые нам обязано выдать государство. А в Министерстве как: у кого-то все валится, им и надо отдать чучевские деньги.

Шерсть в позапрошлом году сдал на семьдесят миллионов, до сих пор деньги не могу получить. Где-то деньги отмыли и раз­делили, а совхоз ни копейки не получил.

Молокозавод должен четыреста пять­десят тысяч. Мы больше всех в республике нада­и­ваем, а молоко некуда девать – проб­лема но­мер один. Вчера вот пять тонн мас­ла заб­рал на молокозаводе в счет долга, на неф­те­продукты обменяю.

Все нам должны. И в то же время я езжу, побираюсь, чтоб солярку добыть, чтоб тех­ника во время уборки не встала.

Я сколько раз в Правительство обра­щался, был у Президента: ну дайте мне триста семьдесят миллионов старыми, я куплю большую новую мельницу и отдам через месяц эти деньги. Мукой отдам и отменного качества.

Вы были на пекарне? Видели, какой хлеб? Клейковина до 35 скачет! (прим. белковое вещество, содержащееся в хлеб­ном зерне). Такой же муки никто нам не возит.

Из хлебинспекции был недавно Боче­гуров, говорит: проверили завозную муку – не проходит по качеству. Ни алтайская, ника­кая. Они везут все, что там неугодно, в Туву. А Тува что? Все берет.

Вот в складах лежит пшеница – «Тулун­ская», «Скала» – две тысячи тонн. Это чуть не на месяц республике. Говорю Президенту: «Помогите мне с большой мельницей, я в Тоджу, в Эрзин, Самагалтай мукой отдам. Дешевой мукой. Чтоб не голодали люди». А то пишут в газетах: ура, полетели, оленеводам два мешка муки собрали! Это что же такое, два мешка сбросили на Тоджу? Да у меня через день по мешку возят на стоянки!

Подписал Президент мою просьбу о мель­нице. Он обычно всегда подписывает, только бы отстали. Я полгода по кабинетам ходил, потом плюнул, перестал. Бюрократы. Какую роль играет Министерство сельского хозяй­ства? Никакой. Оно не нужно.

Ведь такой аппарат развели, это что-то невыносимое – одни министерства, все в погонах, все министры. А промышленность стоит. А совхозов осталось в живых – раз, два и обчелся. Прибыльного – ни одного.

Ну зачем строим овчинно-шубную фаб­рику, когда наших овечек доедим на днях? Две зимы хоть снега было мало – и овцы, худо-бедно, дотянули до весны. В этом году хороший снег – и все сдохнут. Шесть лет назад, в Тес-Хем, когда там дох скот, я три с половиной тысячи тонн силоса отправил, так за него и не рассчитались, я уж плюнул. Ничего же не косят. Сено не готовит никто.

Чабанские бригады нерентабельны. В прошлом году мне пятьсот шестьдесят мил­лионов старыми убытка овцеводство при­несло. Цены-то на шерсть нет, мясо овечье не ценится. Все лето чабан проходил – бу­хан­ку хлеба заработал.

– А зачем держите?

– А куда людей? Ну, ликвидирую. Трид­цать семей враз надо выкинуть на вольные хлеба. Реву, да держу. Хотите хан? Вот для хана и держу.

– Неужели правда: сельское хозяй­ство в завале, а ваш совхоз – прибыльный?

– Наш – да.

– А еще кто в Туве держится?

– «Красный пахарь» – в Пий-Хеме, дирек­тор Гончаров, «Саянский» – директор Корчагин.

– А в «России», у ваших соседей, в хорошем когда-то совхозе, как дела?

– Там вообще ничего нет. Поля заросли, технику разворовали, скот – две тысячи го­лов растащили: поделили, покололи, съели. Сей­час идут ко мне, как к депутату. Я им из сво­его скота дал – пасите, дал зерна – хоть хлеб посеять, ячмень, чтоб хоть что-то росло. Чтоб лю­дей как-то занять, заказал: косите для нас сено, я хлебом вам платить буду. Там вообще ничего нет – все разбомбили. Воровство, пьянство... Сидят, ждут, когда старики пенсию получат или пособие на детей.

Десять минут езды проселочной дорогой – и мы во Владимировке, в бывшем совхозе «Россия». Зерноток – по нему словно Мамай прошел. И даже два Мамая – груды железа, остатки деревянных строений... Два мужика грузят на КАМАЗ доски, то, что еще осталось. Завидев нас, уезжают: то ли засмущались, то ли уже все, что можно было, уже по­грузили...

Бывшая ферма. От нее, огромной когда-то и досок уже не осталось, только торчат среди зарослей сорняка железяки – ос­татки доильных агрегатов... Машинный двор – пустые глазницы гаражей.

На обочине улицы сидят несколько парней. Останавливают машину. Слегка наве­селе. Предлагают купить ягоду. Отка­зыва­емся. Парни вновь садятся на корточки и уныло смотрят в никуда. Рабочий день в разгаре, но им торопиться некуда.

Бывшее здание конторы сов­хоза – заколоченные, выбитые окна... Только в сельсовете – сумонной администрации – еще теп­лится жизнь. Глава админи­страции Эрес Кечил-оол молод, избран на весен­них выбо­рах, но и в его глазах – тоска. До­стает список, читает названия аратско-кре­стьян­ских хозяйств, которые числятся в селе. Вроде бы сеяли: один – 30 га пшеницы, другой – 50 га картофеля. Но «засуха, представили акты, что все погорело».

– Эрес Папажикович, чем же зани­маются люди?

– В основном в селе люди работой не заняты. Проблема – как задействовать моло­дежь. Чем живут люди? В основном, ягоду собирают, меняют или продают. Центр заня­тости выделил деньги на горячее питание безработным, будем дрова пилить и с ними распла­чиваться... Работы нет!

Прощаясь, прошу Эреса Папа­жи­ковича назвать имя последнего директора совхоза. Вспоминают вместе с секретаршей. Один был – Оор­жак, вспомнили, а последний – что-то на «Ш». Нет, точно не пом­нят. Много их менялось...

– Иван Васильевич, поче­му же в «России» все распа­лось, а вы – живете?

– Так заставляли же акциони­роваться: «Надо, чтоб каждый был хозяином, чтоб каждый за себя думал, и вот тогда все будет хоро­шо». Вот совхоз и распался – вот и акционировались. Меня ведь сколько бомбили, сколько Ооржак вы­ступал: «Как это так, какой такой Чучев? Я все страны объ­ехал, нигде не видел, чтобы двад­цать пять «кировцев», как у него, было в одном хозяйстве». А у меня сейчас пятьдесят с лишним трак­торов и из них – 25 энерго­на­сы­щенных.

Когда все поехали смотреть нижегород­скую систему, один Чучев не поехал. Они ехали туда, а я самостоятельно съездил к татарам, к Шаймиеву. Он ведь ни одного совхоза не разрушил. Там ведь так не делается: написал за­яв­ление и ты – фермер. Ничего по­добного! Там надо на фермера учиться, показать свои способ­ности. Потом только решением пра­вительства ты станешь фер­мером. Я был – там двадцать пять фермеров только было. А у нас – две с половиной тысячи фермерских хозяйств. Кроме воровства и пьянства из этого ничего не вышло. Получили кредиты, накупили ма­шин, квартир – и все.

Почему я еще живу? Я не работаю с государственными предприятиями, как «Ту­ва­нефтепродукты». Я у Доржукая ничего не беру. Потому что он обирает. Если бы я с ним работал, я давно бы разорился, как ОПХ (прим.: опытное хозяйство) «Сосновское», все остальные совхозы. А я езжу за Саяны сам, ищу, где подешевле нефтепродукты. Он продавал по два рубля шестьдесят копеек, а я достал по рубль сорок.

Надо мне запчасти – я сам в Ярославль еду на завод и выходит в два-три раза де­шев­ле. Я и в Ленинград езжу, и в Крас­но­ярск. Ездил на Усть-Абаканский спирт­завод – пшеницу предлагать за солярку. А как иначе?

Я вообще дома не сижу. Мне 59 лет, я в машине половину жизни провожу. Встаю в пять часов, у меня разнарядка в семь. А до семи уже проеду на ферму, на дойку. Ведь такое хозяйство!

– Большое?

– Два дня надо, чтоб все объехать. Четы­ре­ста восемьдесят человек работают. Девять ты­сяч шестьсот гектаров только сею зер­но­вых – половина республики. Тысяча семь­­сот голов крупного скота, из них шесть­сот – дойного. Четыреста свиней, двести восемь­десят лошадей. Все есть. Своя заправка, лесо­пил­ка, мельница, парники под огурцы, пе­кар­ня, макаронный цех. Сейчас вот спирт­за­вод буду открывать, помещение уже приго­то­­вил, буду продукцию на пивзавод постав­лять – квасить хлеб, а остатки бурды – на сви­нофер­му.

Я в Москве уже договорился о линии, чтоб молоко в пакеты фасовать. Когда я был в Москве в институте молочной продукции, из Якутии приезжал премьер-министр, они сразу тридцать установок по розливу молока для республики купили. А я две на Туву вы­писал и не смог оплатить. Но оплачу.

Рыбой сейчас занимаюсь – промысловую бригаду создал. Построил на Чагытае дом, баню, купил сети, лодки. По 100-150 кило­граммов в день ловлю, заключил договор с «Туварыбой» на поставку пеляди.

– А как вы стали директором?

– Директором я интересно стал. В пять­десят шестом закончил девять классов. Мать не может больше вытянуть – пошел в Кы­зыль­ское профтехучилище. Потом – ар­мия. При­шел старшиной, уже со специ­аль­но­стью. Ком­со­мол направил мастером в проф­тех­учи­лище. Заочно закончил техникум. Пере­ве­ли в пре­по­даватели, потом мастером, потом ди­рек­то­ром. Не хотел директором. А уже в пар­тию всту­пил. А раньше ведь строго было: ска­зали – иди. Потом вот эта нефте­база Бал­га­зынская. Она развалилась. Меня раз – пе­ре­водят ту­да: восстанавливай. Вос­становил. Лучшая не­фте­­база стала в Крас­ноярском крае. Я там и овец развел.

– Овец? На нефтебазе?

– Да, развернулся вовсю. Четырнадцать лет там отработал. А знаете, здесь заведовал сельским хозяйством Михаил Евграфович Абрамов? Серяков Владимир Ефимович, сек­­ретарь обкома. Вот они приезжают ко мне в гости. А жена как раз уехала после операции на курорт. Ну, собрались одни, водки купили. Мужики же. Серяков и говорит:

– Мужик такой, сидишь на нефтебазе, а рядом совхоз разваливается, гибнет. Да ты и не сможешь в совхозе...

А я, пьяный:

– Смогу!

Утром встаем. Серяков и говорит:

– Принимай совхоз. Ты же сказал: «Смогу!»

Как принимай? Я, когда протрезвел, оду­мался, за голову схватился: с такого наси­жен­ного, богатого места идти на развал! А было это десять лет назад, в восемьдесят восьмом году, еще до развала всего, все еще только начиналось. Партбилет в кармане. «При­ни­май» – и все. И не уехали, пока не при­нял. Соб­рали собрание. А директор преж­ний не­плохой мужик был, только пить начал, жену бросил. А люди же все видят. Это же деревня. И проголосовали за меня. Один пьяный только против: «Он же нас всех поубивает, если мы его директором вы­берем». Работает до сих пор у меня. (Смеется).

Десять лет прошло. Теперь уже и не могу без этого. Четыре года в отпуске не был, ни дня не отдыхал. В прошлом году двадцать дней с энцефалитом в Москве пролежал, вот, считай, и отдохнул. Здесь клещ меня зацепил, а в Москве свалился. Шесть дней без памяти, врачи боролись. А начал ходить – убежал, на самолет и сюда. Потому что знал – еще двад­цать дней и совхоза бы не было, раста­щили бы все.

– Так быстро бы растащили?

– Моментально растаскивают. Вы спро­сите любого человека: нет Чучева неделю, что здесь делается?

– Люди гово­рят, что зарплату деньгами не получали с весны прош­лого года.

– Ну и что страшного? А вы спросите, сколь­ко людей держат свиней, сколько я их заставляю. По тридцать штук сдают. Мы же даем корма – кормите, выращивайте. И я сам держу пятнадцать свиней и корову, и овец, и лошадь. И ухаживаю за ними.

Да, я знаю, что нет денег. Если государство нас обманывает, мы должны выкручиваться. Бери дешевое зерно под зарплату – выра­щи­вай, продавай, семью корми. А почему тогда машин столько покупают в селе, если зар­пла­ты не дают? В этом году – десять машин уже купили. В прошлом – шест­надцать. У сов­хозника у каждого машина. Да не одна еще.

Я не говорю, что я зарплату не даю. Берите зерно под зарплату, продавайте. Бери флягу сметаны – езжай, продавай. Берите корма под зарплату. Крупы даем, макаронный цех свой – бери макароны, сахар даем, чаба­нам в первую очередь, хоть они и убыточ­ные у меня. «Растите скот», – я всем говорю. Сам про­веряю, чтоб каждый посадил огород, картофель. У меня все огороды садят – и рус­ские, и тувинцы.

– А по национальному составу кого в совхозе больше – тувинцев или русских?

– Пятьдесят на пятьдесят. И живем от­лич­но. Мне кажется, мои тувинцы – всех лучше!

Когда в начале девяностых все побежали из Тувы, от меня же единицы побежали. Они поверили мне. Здесь, в клубе людей собирали, центральное телевидение было. «Одумайтесь, куда вы бежите? Мне в первую очередь надо. Я же не бегу!» При чем тут тувинцы? Они не виноваты. Это правители, которые направ­ляют тувинцев, «Хостуг Тыва», народный фронт этот. Тогда с Бичелдеем здесь схва­ти­лись. Тебя, говорю, посадить за эту поли­тику надо. Он помнит, хотя мы сейчас в хоро­ших отно­шениях, извиняется: «Я тогда был не прав».

Мне люди поверили, я их повел, и мы живем. И отлично живем. Для меня не су­щест­вует разницы. Вот у меня секретарь – ту­винка, главный бухгалтер, зоотехник, вет­врач – тувинцы. Инженер да главный агро­ном – русские. Экономист – метиска. Мне все равно. Для меня национальность роли не иг­рает. Лишь бы люди были работящие, чест­­ные. Если работаешь – у меня все хоро­шие. Бригадиры – все хорошие: Ефимов, Маль­цев, Никитина вот за пьянку выгнал после свадьбы, сейчас другого поставил (смеется).

Сейчас повезу к Сорокину в звено – вы по­смотрите, что они вдевятером делают – как совхоз маленький! В прошлом году вде­вя­тером тысячу двести тонн сена накосили, картофель, свеклу ростят, пары обраба­­тываю.

– Про вас говорят, что вы в сов­хозе – диктатор. Правда?

– Правда. А я не скрываю. Я сказал – все, закон! Здесь демократии нет. В демо­кратию мы наигрались. Здесь только еди­новластие.

– А правда, что вы пристрелили свиней у шести частников?

– Да. Собственноручно. Хлеб стоит в рост человека, а свиньи лазят. Сказал хозяевам – приберите свиней. Раз сказал, два сказал. Нет. Взял – пристрелил. Сдал на склад, в об­­щепит. В этом году трех лошадей и четы­рех коров так же застрелили.

Должен быть порядок. Это не мое. Это – об­щественное. Почему один человек посеял, вложил труд, а у него из-за лени и жадности дру­­гого все вытравили, и он ни копейки не получит?

Республиканская прокуратура, следо­ва­тель – кто только потом мною не занимал­ся. Сколько меня пугали... А ничего страш­но­го. Да я себе не взял ничего. Я защищаю инте­ре­сы работяги. Зато у меня порядок в поле.

– Как я поняла, у вас в совхозе – на­ту­ральный обмен. Заработал – полу­чи продукцией. А почему день­гами не платите?

– Платили бы, если бы мой хлеб забрала республика. Не берут. Из-за Саян везут.

– А почему не покупают у вас, рядом?

– Значит, там выгоднее, можно отмыть деньги. А у меня – нет. В прошлом году… вы в курсе дела? Из Чувашии везли семен­ной фонд. Он им обошелся в два миллиона шестьсот рублей, а у меня за тысячу триста не взяли! Ну, неугодный я! Потом, пока привезли, в Абакане, Минусинске триста тонн разворовали с железнодорожных путей.

Вот здесь же, на вашем месте, сидели депу­таты Госдумы, я их из Москвы вызывал. Так же спрашивали: «Почему?»

Я приехал в Москву, в Министерство сель­ского хозяйства, по поводу кредита. Захо­жу в отдел земледелия.

– Вы откуда?

– Из Тувы.

– Ой, только сейчас ваш вице-президент был. Говорил – у вас в Туве ничего не растет, вы земледелием не занимаетесь.

Как так – у нас ничего не растет? Раньше все росло. Смотрите, все лето печет, везде – засуха. Но сейчас поедем по полям – все рас­тет. Мы по десять центнеров с гектара все равно возьмем. Потому что люди рабо­тают с землей!

Я в Москве и говорю:

– Вы Мельникова не слушайте. Я – дирек­тор совхоза «Пламя революции». Вы директора слушайте.

А они смеются:

– А мы все смотрим по сводкам – откуда там это «Пламя»? Почему оно до сих пор не догорит?

– Кстати, насчет названия. «Пла­мя революции» – вроде бы уже не в духе времени. Название не соби­раетесь менять?

– Нет. Я принимал «Пламя», я и уйду с «Пла­мени». Зачем менять? Деды мои наз­ва­ли в тридцать третьем году. И пусть оно так и будет.

– А вы сами местный уроженец?

– Нет. Сами мы уральские, репресси­ро­ванные. В тридцать седьмом деда, бабку, мать из Шадринска Курганской области сослали. За то, что крыша железная на доме была. Со­слали в Хакасию. А отца в сорок первом на войне убили. Мать с тремя детьми оста­лась. И в сорок седьмом она сама сюда пере­бра­лась. Тетка родная здесь работала в тубер­ку­лез­ном санатории, он только еще зарож­дался, вот они с мужем нас от голода и спасли.

Мать – без образования: пимокат, потом повар. А всех нас троих детей выкормила, выучила. Брат, он с двадцать девятого года, старший, в прошлом году умер. Сестра на пенсии, в Кызыле в одиннадцатой школе учителем работала.

– Расскажите о своей семье.

– Жена – Галина Анатольевна – вол­жан­ка, из города Орска. В пятьдесят девятом году закончила Казанское медучи­ли­ще и по на­прав­лению приехала в Балгазынский тубер­кулезный санаторий. А я с армии в шес­ти­­десятом пришел и все – поженились. С тех пор – одна запись в трудовой книжке. Рабо­та­ет старшей медсестрой. Да мы и живем там – на территории санатория, в служебном двухквартирном доме. А свою директорскую квартиру трактористу отдал.

Две дочери. Старшая – Людмила, сейчас на Севере, в Белогорске, в Карелии. Она за воен­ным замужем, за полковником. А млад­шая, Оксана, закончила Красноярский мед­институт, сначала здесь работала, в санатории, а сейчас в тюрьме (в СИЗО), в больничке.

Трое внуков. Летом – все у меня. Старшие с Севера каждый год приезжают. И все внуки родились здесь, все – тувинцы.

Мы побывали в гостях у Ивана Ва­силье­вича – в двухквартирном доме, расположен­ном в уникальном сосновом бору на терри­тории Балгазынского туберкулез­ного сана­то­рия, в служебной квартире жены. Уютная, блистающая чистотой, по-город­скому обуст­роенная трехкомнатная квартира, за стеной – соседи, врачи санатория. За окном – весь деревенский набор огород, баня, постройки для многочисленной жив­ности. Супруга Галина Анатольевна угощает вкусным моло­ком, сетует:

– Корову пришлось снова покупать – украли.

– Как украли?! И знали, что директорская?

– Конечно, знали, если прямой из стайки увели. Сколько живем – первый раз такое.

– Иван Васильевич, такая уютная квартира. Уже приватизировали?

– Никогда. У меня совести не хватит. Это не мое, это государственное. Если бы я сам построил, на свои деньги...

– Татьяна Анатольевна, а не скучно жить в деревне?

– А когда скучать? Скучать некогда. Рабо­та, хозяйство.

– Туберкулезный санаторий, в ко­то­ром вы проработали сорок лет, ви­димо, сегодня тоже испытывает про­блемы?

– И очень большие. Сейчас около двухсот больных в санатории. А рассчитан он был на четыреста коек. На двести коек нас сокра­тили. Раньше было отдельно – взрослое и детское отделения. Теперь – все вместе.

Отличный детский корпус со столовой, ду­шев­ыми, светлыми комнатами – забро­сили, распилили, растащили.

– Как же так? Ведь туберкулез – главная болезнь Тувы?

– Мы на первом месте в России по тубер­ку­лезу. У нас в четыре раза выше заболе­ваемость, а смерт­ность – в шесть. И никого это не трево­жит. Не знаю, как мы будем выживать. Может, совсем закроемся. Но если еще и эту здрав­ницу ликвиди­руют, не знаю, где люди будут вообще лечиться от тубер­кулеза. Ведь от него никто не застра­хован – ни вы, ни я... А как сегодня мы кормим боль­ных? Я в пятьдесят девя­том году прие­хала сюда, как раз был небла­го­­по­лучный год по туберку­лезу – у нас было пяти­ра­зо­вое корм­ление, с утра до вечера, и молоко, и мясо, и кумыс.

– Жить рядом с та­ким совхозом и ис­пы­ты­вать проблемы с моло­ком? Совхоз не помогает?

– Помогает. Да с ними здравоохранение не расплачивается. Раньше у совхоза все брали, ему деньги перечисляли. А сейчас непонятно – почему в совхозе, рядом, нельзя брать для санатория мясо, молоко, сметану, а надо брать у предпринимателей?

– Как нельзя? А почему?

– Не знаю... С совещания из Кызыла приехали, рассказывают: Брокерт (прим.: пер­вый замминистра внешнеэкономических связей, торговли РТ) будет обеспечивать всем, и деньги будут перечисляться туда. А в сов­хозе брать нельзя.

– И санаторий будет возить муку неизвестно откуда, когда в пяти минутах – своя, совхозная?

– Да, получается так. И это нам совсем непонятно.

– Галина Ивановна, Иван Василь­евич такой суровый...

– Это он только с виду такой (улыбается).

– Иван Васильевич, на одном из заседаний Верхов­ного Хурала, когда выбирали нового председателя, вы допытывались у Ширшина, при нем ли его партбилет и говорили, что ваш – до сих пор при вас.

– Да, он при мне. Я даже перерегистри­ровался, новый получил. А что, разве он мне мешает? Я был коммунистом, в ту пору ничем не пользовался, я и сейчас ничем не пользуюсь, как коммунист. Возьмите Шир­шина и Чучева, бывших коммунистов. Есть разница? Он жил в свое удовольствие, а я ведь абсолютно ничего от партии не поимел.

– А вы зачем стали депутатом Верховного Хурала, зачем пошли во власть?

– Вы меня извините, я до сих пор думаю: зачем я все-таки туда пошел? Люди угово­рили: Иван Васильевич, защитите, ну, хоть один человек правду там про нас скажет. Я пошел. И сейчас горько об этом жалею.

Я в Хурале не на постоянной основе, на постоянной я бы не согласился. И разры­ваюсь между Хуралом и работой. В семь делаю разнарядку, час на дорогу, к девяти при­ез­жаю в Кызыл, на сессию, в шесть при­езжаю оттуда и до одиннадцати вечера про­веряю, что в совхозе сделано. Вы понимаете, какая нагрузка?

– Но ведь какой-то толк есть? Что-то удалось?

– Пока ничего не удалось. И не удастся, мне кажется...

– Сначала в новом Верховном хурале вас было двое русских – вы и Кашин. Потом Кашина лишили депу­татского мандата, как мэра города. И сегодня из двадцати одного депу­тата вы один русский. Как вы себя ощущаете?

– Очень плохо. Вот начинает выступать на сессии бывший редактор газеты «Шын» Василий Хомушку и говорит по-тувински.

Я говорю: или ты меня уважай как рус­ского, или дайте мне перевод. Я должен знать, что говорят. Два раза последних только нача­ли снова говорить по-тувински, без перевода, я встал и ушел.

Вот вопрос о гимне решали, чтоб гимн Тувы первым исполнять, а российский – вторым. Да нельзя же так! Кормимся на девя­носто процентов от России. Россия-матушка отдает Туве последнее – и даже гимн не испол­нить в знак признательности! Решили: если не тувинский вперед, то и российский не надо. Но это же оскорбление!

– А вообще деревня следит за политикой, за кызыльскими делами? Или ей «до лам­поч­ки»?

– Очень даже следит. Да­же этот вопрос о при­со­­­­е­динении Кызыла к Крас­­но­яр­­ско­му краю. Меня на раз­на­рядке уже спраши­вают: «Как это так, кто Ка­шина упол­но­мочил?» Да в деревне еще по­умнее лю­ди. Хоть нас Кашин и на­з­вал, что мы, вроде, ду­раки.

А может, он в одном смыс­ле и правильно нас на­звал – ведь в разва­лива­­ющихся деревнях лю­дям, кроме пьян­ки, нечем заняться. Ждут, когда ста­ри­ки пенсию полу­чат, ма­те­ри – посо­бия на де­тей. Дож­дутся – пропьют все. «Уколоться и забыть­ся...» Це­ли нет. И ударя­ются от забот в пьянку и нарко­манию.

У нас же здесь коноп­ли – море. Я на ферме с месяц как-то не побывал, а они там устроили себе... Пять часов, а они, наколо­тые, лежат, балдеют. Я за дубинку, и как давай всех гонять. Босиком разбежались и больше не было там ни одного наркомана.

– А милиция?

– Милиция – это я.

– Вы так откровенно говорите... Говорите, что думаете. А почему вы не боитесь?

– А чего мне бояться? У меня совесть чис­та. Начались в этом году какие-то разго­воры, я вызвал ревизию, а сам уехал. Я резко говорю с совхозниками, резко с любым началь­ником. Я ни от кого не зависим, ничего ни от кого не беру.

Поэтому я говорю со всеми честно и от­крыто. У меня есть единственный изъян – это охота. А в остальном – я ничего никогда не возьму у людей, не возьму бесплатно. И люди видят это. Это же деревня. Я загулял, к примеру, выпил, совхоз уже знает: дирек­тор выпил.

– А бывает такое?

– Конечно! Я же мужик! Но я сегодня вы­пил, а завтра уже как штык! А вот курить – не курю. Я страшно раньше курил. Три­надцать лет назад встал утром, выкинул пачку «Беломора» и сказал: «Все!» Правда, год после этого во сне курил.

Вот такой я: прямой и резкий. Знаю, что это, с одной стороны, и мой недостаток – где-то надо быть помягче, похитрее.

Я в глаза Президенту говорю: «Нам с тобой надо под ручку ходить. Ты поддер­жишь меня, я – тебя. А ты преследовать начи­наешь». Меня-то за что? За то, что работаю, за то, что в пять утра встаю?

– Как вы думаете, поднимется ли Россия? Или же нас ждет участь сов­хоза «Россия»?

– Я верю в Россию. Я верю в людей наших. Мы ведь и раньше тяжело поднимались. Пос­ле войны, ведь я помню, как одну свеклу ел, суп из лебеды. Но мы же выкарабкались. Я пер­вый раз в Туве, в сорок седьмом, паца­нен­­­ком, хлеб ел. Привезли из Хакасии ва­лен­ки и выменяли их на хлеб во Влади­ми­ровке, а это было зажиточное староверское се­­ло. Вдосталь в первый раз в семь лет ел. Так я его так объелся – плохо было.

А сейчас подниматься будет тяжелее, чем после войны. Вы посмотрите по хозяйствам: фермы разбиты, техника разбита, все разво­ровано. А у нас – вся техника на учете, все в гаражах, все прибрано, ничего не растаскано. Я, наоборот, к себе тащу. Вот бригадир сегод­ня с «Нарына» Эрзинского района, везет ком­байны. Им нечего есть, мы им – муку, они – комбайны. Я со всей республики технику стаскиваю.

Из Владимировки ко мне приносят детей, на стол кладут: «Дай хлеба, кормить нечем!» Как не дать. Хоть хлеба дам, выпишу чего-нибудь.

Страшно... А будет еще хуже. Этот год во­обще будет страшным. Раньше хоть хлеб в России был. В этом году и хлеба не будет. Все же выгорело в России: Нечерноземье, Са­ра­товская область, Хакасия, Тува выго­рела.

А мы – выживем! Все равно выживем.

– Иван Васильевич, жизнь, силы челове­ческие не бесконечны. Заду­мывались ли вы, кому когда-нибудь сможете передать совхоз – дело вашей жизни? Есть ли преемник?

– (Вздыхает). Нет. Нет преемника. Я уже об этом думал... Предлагал подумать и кое-кому из своих работников. Никто не хочет брать на себя ответственность. У меня сегодня все есть, чтобы спокойно отдыхать, рыбку удить. Но не могу. Если все из совхоза потащат, у меня сердце не выдержит...

А если меня убрать отсюда... Меня через месяц не будет... Не смогу я без всего этого...

Прошло время…

Совхоз «Пламя революции» не просто выжил, а живет. 25 октября 1999 года Иван Васильевич отметил 60-летний юбилей. На тор­жестве Людмила Вторушина вручила ему пейд­жер, на который тут же пришло сооб­ще­ние «Г-н Чучев! Прошу выслать в Америку гуманитарное зерно. Билл Клинтон». Чучев долго смеялся этой шутке, а гости подумали: «А что, может, когда-нибудь и Америка обра­тится к нам за помощью, ведь не перевелись в России крепкие мужики – такие, как Чучев».

В 2000 году Иван Чучев построил новую мельницу и новую столовую, отремонтировал животноводческие помещения, достиг урожая пшеницы в 19,6 центнеров с гектара. А на сес­сиях Верховного Хурала депутат Чучев продолжает резать правду-матку в глаза. Ничего не боясь.

Фото:

2. Иван Чучев с супругой и внуками. Август 1998 г.

3. Бригада по заготовке кормов совхоза «Пламя Революции».

4. На полях совхоза «Пламя революции».

5. Иван Чучев получает диплом «Человек Года-97» в номинации «Бизнес». Бал газеты «Центр Азии», 13 марта 1998 г.

<!-- st1\:*{behavior:url(#ieooui) } --> <!-- /* Style Definitions */ table.MsoNormalTable {mso-style-name:"Обычная таблица"; mso-tstyle-rowband-size:0; mso-tstyle-colband-size:0; mso-style-noshow:yes; mso-style-parent:""; mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt; mso-para-margin:0cm; mso-para-margin-bottom:.0001pt; mso-pagination:widow-orphan; font-size:10.0pt; font-family:"Times New Roman"; mso-ansi-language:#0400; mso-fareast-language:#0400; mso-bidi-language:#0400;} -->