Сегодня в Туве ни у кого из хирургов нет такого опыта и
стажа, как у нее: 51 год – полвека. Приехав в Туву 16 августа 1950 года двадцатитрехлетней
девочкой-врачом, она и сегодня продолжает работать: оперирует, консультирует,
учит молодых, заведуя хирургическим отделением поликлиники № 1. Уже нет
рядом никого из тех, кто вместе с ней создавал хирургию Тувы, приехав из
разных городов СССР: одни врачи-подвижники, работавшие с ней рядом, ушли из
жизни, другие – вернулись в родные места, уехали на повышение.
Она тоже получала много заманчивых предложений, но никуда не
уехала, на всю жизнь запомнив слова Салчака Тока: «Эмчи, знайте: тувинцы вас
не просто признали – они вас полюбили. Вы нужны нам».
Лидия Михайловна Козлова. Она напоминает мне женщин-хирургов
фронтовых лет, взваливших на свои плечи нелегкую мужскую ношу, потому что
кому-то надо было ее нести. О таких женщинах-врачах читала я в книгах о
войне: строгих, требовательных, у которых даже в полевых условиях, под бомбами,
во всем хирургическом хозяйстве был порядок и идеальная чистота.
Такой же не просто идеальный, а идеальнейший порядок, как в
лучшей операционной, и дома у Лидии Михайловны: в ее квартире, выходящей
окнами на Енисей, все сверкает, нигде – ни пылинки.
И очень много книг: по примерным подсчетам хозяйки – около полутора
тысяч. Тома классики, альбомы по искусству и отдельный специальный шкаф –
по хирургии. Здесь книги строго расставлены по полкам: раздел пищевода,
раздел желудка, раздел печени, раздел детской хирургии.
Показывая свою библиотеку, Лидия Михайловна поясняет: «Везде, где
я была, а мы очень много ездили – на учебу, специализацию, я всегда сначала
покупала книги, потом билеты в театр, а если оставались деньги, в последнюю
очередь – тряпки. Книги медицинские – обязательно. Без новых знаний хирургу
никак нельзя».
– Лидия Михайловна, а
когда вам впервые пришла в голову мысль стать именно хирургом?
– Когда умерла мама… В сорок четвертом году, 19 мая. Мама умерла от
прободной язвы желудка.
Война. Далекая Якутия. Ледоход. Операционный блок – в 30 километрах от
места, где мы жили. Маму доставили туда к концу четвертых суток. Было уже поздно…Тогда
я и дала себе слово, что стану врачом. Но мало ли, что дала слово, могло ведь и
не получиться: после смерти мамы нас осталось трое: мне было четырнадцать
лет, а сестрам пять и семь. Папа был на фронте. Что делать: работать или
учиться?
И тогда райком комсомола, а я, восьмиклассница, была секретарем
комсомольской организации десятилетки, назначил мне стипендию – 150 рублей
в месяц. И папа высылал на нас офицерский аттестат – три тысячи рублей. Так
что Лиде Горбуновой было приказано учиться. И я училась.
Наше село Витим – на пересечении двух водных дорог – рек Витим и
Лена. Золотые прииски. В нашем селе – монополка, торгсин, контора. На
деревянных баркасах сплавляли по Лене и Витиму товары по ленд-лизу. Ну, это
слово – ленд-лиз – вам, наверное, ничего не говорит – это американские
продукты.
– Почему не говорит?
Прибывающая к нам по северным морям американская тушенка – второй фронт,
как ее в войну с иронией называли в народе, ожидая, когда же союзники,
наконец, откроют обещанный второй, западный фронт.
– Да, так что наше якутское село было очень оживленным местом. Там
работало много ленинградцев – мое детство протекало в их обществе. В 1942 году
к нам привезли ленинградцев, которых сумели вывезти из блокадного города. Вы знаете,
это были скелеты: кости, обтянутые кожей.
В нашей десятилетке лучшими учителями были ленинградцы. Сара
Абрамовна, она была инженером на заводе и преподавала у нас математику,
физику, все время говорила: «Дети, что из вас сделали!». Ну конечно, Ленинград
и вдруг какая-то далекая Сибирь.
У нас была языковед – она открывала дверь в класс, и моментально
афоризм – и все про Ленинград. Немка у нас такая же была – из ленинградских
интеллигентов. Это были замечательные люди, приобщавшие нас к культуре.
Вы знаете, кем я еще хотела стать? Разведчицей. В 42-45 годах из
нас, старшеклассниц, готовили медсестер: мы знали азбуку Морзе, ползали по
пластунски, делали уколы, перевязки. Мы все умели делать.
Уже поступив в Иркутске в мединститут, я пошла еще и в юридический.
Поинтересовалась: «А можно быть следователем по особо опасным делам?
Можно учиться сразу и в медицинском, и в юридическом?». Помню со мной очень
мило разговаривал декан, улыбнулся: «Нет, так нельзя: медицина – трудное
дело, поступила – учись».
В Иркутске мы проучились два года, а затем третий-пятый курсы – в
Красноярском медицинском институте, а это был второй ленинградский институт
по преподавательскому составу. Все наши девчонки были влюблены в профессоров-хирургов.
– А вы тоже были влюблены?
– Конечно. Был такой профессор Бантов. Большая умница. Прекрасный
диагност. Мы влюблялись за ум и за рукодействие. Мы уже тогда понимали:
хирургия – это передний край здравоохранения, на котором решается вопрос:
«Быть или не быть? Жить или не жить?» Мы видели, что творят наши учителя, и они
для нас были великими людьми. Профессора всегда говорили, что их жены уже
привыкли к этим студенческим влюбленностям и абсолютно не ревнуют.
И я никогда не пожалела, что закончила медицинский. Но всегда знала,
что буду только хирургом. Все остальное, знаете, очень пресно. Это – характер.
Я же скорпион.
– А как получилось, что
после института вы попали именно в Туву?
– Мы были первым послевоенным выпуском. Так как я северянка, мне и
предлагали распределение на выбор: Дудинка, Игарка, Тихоокеанский флот. И
еще предложили Туву, там нужен был именно хирург. Я плохо представляла, где
это. Сказали, что это на границе с Монголией. Прикинула – значит, на юге,
значит, тепло. А когда сказали, что здесь и дыни, и арбузы растут – ну, так это
Сахара! (Смеется). Вот и приехала
в Туву – 16 августа 1950 года.
Кызыл тех времен – это очень бедный город. Деревянные тротуары,
пыльные бури. Негде было купить электроплитку, утюг.
А здравоохранение в Туве в пятидесятые-шестидесятые годы
только-только вставало на ноги. Как раз тогда уехали работавшие до нас врачи и
приехали мы – молодежь. Сама жизнь заставляла нас быстро учиться.
Это ведь был очень бедный, очень больной народ. И сейчас еще
ребята-интерны, приезжающие к нам, встречаются с такой патологией, с
такими запущенными случаями, которых они за Саянами никогда не видели.
А тем более в 50-60 годы – патология социальных невзгод: туберкулез
слепой кишки, двенадцатиперстной кишки, хронические перитониты, сращение
прямой кишки с мочевым пузырем.
Привозили больных крайне тяжелыми… Они никогда не умели жаловаться,
никогда не стонали. Они говорили только: «Ёх…».
Только в 1928 году советскими врачами в Туве были сделаны первые операции.
До этого царил шаманизм, люди лечились у шаманов. В двадцать восьмом году
женщины еще умирали от внематочной беременности.
А когда хирурги начали оперировать, результаты же были наглядными. И
мы столкнулись с таким поверьем: тувинцы не любят порошков, они любят уколы.
То есть они поняли так: когда много делают уколов, а тем более ставят
капельницы, переливают кровь, значит хорошо лечат, значит, вылечат.
– Вы и тувинский язык
освоили?
– Да, мы очень быстро научились говорить: учились у стариков, у
нас был справочник. Я владею тувинским в лечебном процессе – объясняюсь
запросто: Кайда чун аарып тур? Чун аарып тур? Иштин? Дылын коргус. Иштин
коргус. Тын-тын-тын. Иштин аарып тур бе? Кайда аарып тур? (Где, что болит? Что
болит? Живот? Покажи язык. Живот покажи. Дыши-дыши-дыши. Живот болит? Где
болит?) Но сколько было всевозможных курьезов! Мы иногда что-то несуразное
лепетали, и над нами потом смеялись.
Попадала и впросак. Прихожу в приемный покой: на полу такой
маленький человек, только тон (прим.:
тувинская национальная верхняя
одежда) и больше ничего. Ой инвалида привезли без ног, почему на пол
человека бросили? А он встает – ноги на месте. Это он сидел, скрестив ноги,
как положено у тувинцев. Вот как осваивали одновременно с хирургией и
традиции, и язык.
Врачом надо родиться, а хирургом тем более. Когда ты хоть один раз
увидишь, как умирает человек, и ты не можешь ему помочь, – это трагедия. А
для того, чтобы этой трагедии не было, надо очень много знать.
Постоянная учеба, постоянное совершенствование, постоянный
контроль. И, самое главное – сопереживание человеку (вздыхает). Наша молодежь сейчас совсем не сопереживает…
– Трагедии, когда не можешь
помочь, когда больной умирает – они были и в вашей жизни?
– Безусловно. Моя самая первая операция – это маленький
трехмесячный ребенок, у которого был врожденный люис (сифилис), проявившейся
поражением большой артерии и большой вены бедра…
Я сделала все, что положено. А утром приходим – ребенок мертв, умер
от кровопотери, просмотрел персонал. В маленьком отделении на 25 коек лежало
50 человек. В одном корпусе: и гинекология, и терапия, и хирургия, и все-все.
Ребенок с матерью в коридоре лежали. А дежурного хирурга по ночам не было.
Короче, прокараулили.
А кто оперировал? Горбунова. Когда вскрыли, то подтвердилось,
что все было сделано правильно. Но меня чуть-чуть в каталажку не посадили.
Представляете, как было начинать с таким первым исходом?
– Не отчаялись, не опустили
руки?
– Нет. Понимаете, когда ты постоянно видишь человека, который
постоянно заглядывает тебе в самый зрачок... Он ничего не говорит, он только
молча терпит и сознание его уже угасает… Как врачу не быть во всеоружии? Я
всегда ребятам говорила: сегодня ты должен сделать лучше, чем вчера, и
завтра – лучше, чем сегодня.
Нам особенно надо было расти: железной дороги нет, ночной санавиации
нет. Эвакуировать больного в крупные центры непросто, все надо делать самим.
А ведь порой все решают часы. Когда в 74 году меня назначили главным хирургом,
я все время думала: «Господь, только не накажи меня, только бы наши представители
партийных органов не заболели». (Улыбается).
Мы очень много учились. Четырежды была на ленинградской кафедре,
трижды – на московской, дважды на киевской. У каждой – своя школа и в каждой
берешь что-то лучшее, привозишь и моментально внедряешь в Туве.
Хирургия, которую создало наше поколение – это хирургия грамотных
специалистов, хирургия старой школы – требовательности, порядка во всем.
– А кровь свою, в традициях
российской хирургии, больным отдавали?
– Мы все очень много сдавали крови. А как иначе? У меня – самая
универсальная группа – первая. Что мне, жалко что ли – 50, 100 грамм. Дежуришь
ночью – привозят ребенка, он еле дышит. Как помочь? Ложишься быстренько – у
тебя кровь взяли, смотришь – он уже глазенки открыл.
Знаете, это не самопожертвование. Это просто задача, которую ты
обязан решить сиюминутно. Если к тебе привозят ребенка из далекого-далекого
кожууна на десятые сутки от начала заболевания – вот нам надо выйти
победителем. А как, когда в животе гной? Поэтому я очень много училась. Беспомощным-то
быть нельзя. Так выковывался характер.
Мы обязаны настолько владеть собой! Ты должен так выглядеть, так
держать себя, чтобы человек в тебя поверил, поверил в то, что операция, которую
ты предлагаешь необходима и закончится благополучно. И нужно соответствовать
этой вере в тебя, вере в то, что ты профессионально сделаешь все для больного.
Про меня говорят: она – строгая, сильная, она – с характером. Еще
не хватало, чтобы хирург плакала! У меня был девиз: ни в чем не уступать
мужикам.
– Это было непросто – ни
в чем не уступать хирургам-мужчинам?
– Это очень трудно: женщина-хирург среди мужчин. Тем более в Туве,
где в основном, хирургами были мужчины. Для этого следовало больше знать,
лучше уметь, что я и делаю всю жизнь.
А сейчас вообще женщин в хирургии очень мало. Той когорты женщин-профессоров,
у которых я училась, уже нет.
Сейчас в Кызыле Наталья Вениаминовна Беспалова – сегодня ей нет
равных в детской хирургии, если заболеть, то помочь может только она. Еще
Людмила Павловна Зудилова. И Николай Валентинович Ли. Вот три хирурга, которые
сегодня стоят на страже.
– Лидия Михайловна, как
же нашли время для личной жизни? Где познакомились с мужем? Неужели на танцы
смогли вырваться?
– (Смеется). Нет, не на танцах. В университете марксизма-ленинизма. Мы учились
в нем по вечерам. Нас там было много девчонок, и симпатичней, чем я. Но как-то
именно я Козлову понравилась. Не знаю почему (улыбается). У моего Николая Терентьевича тоже профессия было
непростая: тридцать пять лет отслужил в МВД – в следственных органах,
начальником ОБХСС (прим. отдел борьбы с хищениями социалистической
собственности). Полковник. Одиннадцать лет, как его уже нет… (Лидия Михайловна переводит взгляд на
стоящую на книжной полке фотографию мужа).
Вот так в университете марксизма-ленинизма и нашли друг друга. Я
все вспоминаю, как Аранчын (прим. ученый-историк), когда был молодой, все говорил: «Интересно,
кто эту девчонку схватит?» А я потом ему как-то и говорю: «Слушайте, а чего
сами зевали?» А он отвечает: «Тока не разрешал». (Смеется).
Тока к нам изумительно относился. Вы знаете, мы, наше поколение,
считаем себя учениками Салчака Калбак-Хорековича. Он столько нам уделял
внимания. И особенно нравилось, что мы понаехали отовсюду – со всей России.
Его удивляла и привлекала та молодая горячность, любознательность, с которой
мы отдавались делу.
Мы ведь дежурили по десять раз в месяц. А это нелегко. Сегодня
врачей по-обывательски упрекают: вот врачи бегают, собирают ставки, полставки.
Но когда я начинала учиться, профессор Никитин сказал нам: «Я вам хочу привести
фразу Молотова: не хотел бы я попасть на прием к врачу, который работает восьмой
час». Я до сих пор помню эту фразу и сегодня хочу предъявить претензию:
почему зарплата врача не соответствует его знаниям, опыту, профессионализму?
Еще Чехов определил: врач быть должен ясным умственно, чистым
нравственно и опрятным физически. Позвольте,
а как на 350 рублей, которые сейчас доктор получает после окончания
института, можно быть чистым нравственно и физически опрятным?
А как можно пополнять свои знания, иметь свою медицинскую библиотеку,
ведь медицинская литература очень дорогая. Вот я выписала журнал «Хирургия»,
за три месяца – 200 рублей. А надо знать новости всех хирургических школ:
ленинградской, московской, киевской, обязательно иметь международный
реферативный обзор. Как всю эту литературу приобретет молодой врач?
Вот я вам расскажу график хирурга. Весь день операции – с 8 до 18
часов, потому что полторы ставки, потом ночь дежурить – еще 12 часов, и с
утра снова работаешь, снова у операционного стола. 36 часов подряд. Что от
тебя осталось? И ты не можешь уйти, потому что только собрался, ребята из
следующей смены просят: «Лидия Михайловна, привезли тяжелого больного –
посмотрите». Домой идешь опустошенный. И ты – мать, жена, и надо что-то
сделать дома. Всегда в запасе для дома была ночь, когда можно что-то доделать.
Но и ночью постоянно сверлит мысль: «Не разошлись бы швы, не закровило бы».
Никто не понимает, что такое жизнь хирурга. Особенно жизнь хирурга
в современных условиях. Американские врачи приезжали в Туву и восхищались:
«Как ваши врачи все умеют делать и таким несовершенным, устаревшим инструментарием!»
Почему наше министерство здравоохранения не понимает: врачу надо дать возможность
заниматься с больным столько времени, сколько требуется больному. Я все
хочу написать министру здравоохранения России Шевченко: вы же сам хирург,
вы должны это понимать!
Помню, академик Петровский, он был главным хирургом Советского
Союза, однажды сказал нам: «Грамотный руководитель города никогда не отойдет
ко сну (он именно так выражался), пока не узнает, кто у него ночью дежурит в
больнице». А у нас тогда был председатель горисполкома, который очень любил
кричать на людей, считал, что ему по должности положено орать. И вот он как-то
собрал нас и кричит, кричит на врачей.
Я и говорю:
– Что же вы все кричите? – и повторила ему слова Петровского.
– Что мне ваш академик!
– А если у вас в семье кто-то заболеет, за кем ночью будете
посылать?
– Удивился:
– За тобой, конечно. Ты – главная.
– Нет. У нас есть дежурные в больнице – это их задача. Поэтому вы и
должны заботиться о всех врачах.
Так что и прежде это не все понимали. А сегодня – особенно.
Откровенно говоря, сегодня я боюсь болеть…
Знаете, когда в 1993 году я перешла работать в поликлинику
ресбольницы и посмотрела травмпункт, первое, что я сказала: «У Горького в
пьесе «На дне» ночлежка была лучше». Абсолютно никакого представления об антисептике.
Трухлявые, изъеденные грибком стены. Да разве это можно терпеть в операционной!
Я приняла службу, в которой было только шесть пинцетов.
Пошла к президенту, потом он к нам пришел. У меня иногда
спрашивают: «Как вы, Лидия Михайловна, можете всего добиться, доказать, объяснить?».
А очень просто: поставила президента на сломанный пол и сказала: «Шериг-оол
Дизижикович, в вас, наверное, килограмм девяносто и во мне – шестьдесят.
Так что если пол провалиться, то вместе окажемся в подвале.» А он стоял на
качающейся половице, когда ее подняли, она оказалась трухлявой. Как мы с ним,
действительно, не провалились! И он все прекрасно понял – деньги на ремонт
были выделены. Сегодня стены в травмпункте закрыты кафелем, пол в
операционной покрыт мрамором. Здесь можно делать даже операции большой
хирургии.
В хирургии нет мелочей – ни в чем. Вот полотенца. Пропускная
способность травмпункта – сто пятьдесят человек в день. А полотенце – общее
на всех дежурящих врачей, меняется раз в три дня?! Но врач, моющий руки до и
после осмотра больного это естественная культура медицины. 450 больных и одно
полотенце на всех? Что это? Они не понимают. «Хорошо, – говорю, – не будет
полотенце ежедневно меняться, травмпункт будет закрыт!» «Как это?» «А вот
так!» То же самое – стерильный операционный стол. Его накрывали простынью
на неделю. Как можно на неделю? Да еще и красными простынями.
– Почему красными? От
флагов и транспарантов, наверное, осталось и передали медицине?
– Не знаю, откуда они взялись, но на операционном столе должны быть
только белые. Мне говорят: «Ну, Лидия Михайловна, какая разница…» «Большая!
Все, травмпункт закрывается!» И все вопросы были решены.
– Строго. Твердо.
– Со школы и института так была приучена: порядок, дисциплина,
трудолюбие – это главное.
Когда приехала в Туву, меня сразу назначили главным врачом…
несуществующего онкологического диспансера. Это было всего пять онкологических
коек в хирургическом отделении ресбольницы. Надо было создавать
хирургическое отделение онкодиспансера. Создала – в пятьдесят седьмом оно
было открыто – уже на 25 коек. Освоила торакальную хирургию: операции при раке
всех отделов желудка, раках бронхов, хронических абсцессах. Много делалось
впервые в Туве: операция при раке слепой кишки, диагностика и операции кисты
поджелудочной железы, диагностика и операции диафрагментальных грыж.
А в 1961 году, когда открыли хирургический корпус ресбольницы,
очень настойчиво просила перевести меня туда: все же онкология не была моим
делом. Понимаете, там далеко не все зависит от хирурга, даже при идеально
проведенной операции больные все равно умирают…
– Понимаю…
– И вот до 1974 года я работала просто рядовым хирургом-ординатором.
Когда приезжала на курсы в Москву, Ленинград, коллеги интересовались:
почему ты до сих пор простой хирург? Я объясняла: город маленький, больница
маленькая, нет даже должности старшего ординатора. Поэтому и просто хирург,
зато меня ночью постоянно вызывают. (Улыбается).
Александр Иванович Канунников, он фронтовик, закончил институт и
пришел в Туву в 56 году, возглавлял хирургическое отделение. И мы жили очень
дружно. У нас не было тщеславия – мы всегда помогали друг-другу.
А в 1974 году, когда была на двадцать четвертом съезде хирургов
СССР в Киеве, меня пригласили в город Кенигсберг (прим. так, по-старому, исконному, называет Лидия
Михайловна Калининград, до 1946 года называвшийся Кенигсбергом и
бывший до 1945 года центром Восточной Пруссии). На должность главного
хирурга области. В Туву пришел вызов – правительственная телеграмма:
квартира под ключ ждет, вопрос о переводе дочери Светланы Козловой в
Калининградский мединститут решен, вопрос о переводе мужа – полковника
Козлова решается положительно в МВД СССР.
И тогда нас с мужем в обком КПСС пригласил первый секретарь Григорий
Чоодуевич Ширшин, сказал: «Лидия Михайловна, мы не можем вас отпустить –
вы единственный высококвалифицированный оперирующий хирург. Мы не хотели
потерять вас, как оперирующего хирурга, и не назначали на организаторские
должности. Мы вас не отпускаем. И в конце-концов – можем и приказать, ведь вы
член партии».
И вот еще что решило: мы понимали, что Калининград – это немецкий
город, а мы с Колей – сибиряки. Со своим сибирским рылом – в калашный ряд? (Улыбается).
Заманчивое было предложение… Но мы остались. Не знаю, может быть,
если бы уехали, и жизнь иначе бы сложилась: и Коля был бы жив… Он ведь
участник войны, служил в Манчжурии, последствия сказались через тридцать восемь
лет. Может быть, и дочка по-другому бы устроилась. Не знаю… Ведь у меня нет
внуков, дочка всю себя отдала работе: 24 года работает врачом-кардиологом.
Иногда я задумываюсь и чувствую свою вину: может быть, мне надо было
быть просто женщиной, нарожать мужу кучу детей, не проводить дни и ночи у
операционного стола? Но жизнь
обратной силы не имеет… (задумывается).
Вот тогда, после этого предложения, в октябре 1974 года меня
назначили главным хирургом Минздрава. Надо было во всех районных сельских
больницах наводить такой же порядок, как в кызыльской. Надо – значит навела.
Капитальный ремонт хирургического отделения Ак-Довурака: стены – в кафель,
пол мраморный. Оснащение Каа-Хемской, Пий-Хемской больницы, открытие в
Кызыле детского хирургического отделения.
Но при этом я сразу обговорила главное условие: в кабинетные
работники не пойду, буду продолжать оперировать. И за мной оставили право до
14 часов не появляться в Минздраве, а проводить у операционного стола.
– А сегодня те, кому вы
спасли жизнь, приходят к вам?
– Да, приходят. И раковые больные, которые живут до настоящего
времени, и другие.
«Лидия Михайловна, а вы меня помните?». Извиняюсь: «Но вас было
тысячи, а я одна». «Но вы говорили, что у меня была самая сложная операция» «Да
я каждому так говорю, потому что каждого выхаживаешь как самого сложного».
Вот не так давно смотрю стоит высокий мужчина – с белыми
гладиолусами. «Вы меня не помните? Вы же двадцать четыре года назад поставили
правильный диагноз, когда я лежал и никто не знал, что со мной делать». «Ну,
хорошо, показывайте теперь результаты ваших анализов». Показывает.
Прекрасные анализы. «Как же вы сохранили такое здоровье?» «А я все 24 года
совершенно не ел сливочного масла, баранину, свинину. Делал все так, как
вы велели». Мне было очень приятно. Такой здоровый, бодрый человек. Он живет
в селе: у него четверо детей и шесть коров (улыбается).
…Вот я сейчас вспоминаю свои полвека в Туве и вспоминаю человека
который всегда помогал мне – товарища Тока. Приехала – худенькая, изящная. И
вот как-то идут они с главным врачом Юлием Семеновичем Парфенчиком – он
белорус, тихоокеанский хирург, по нашей больничке и товарищ Тока спрашивает:
«Что вы не можете ее откормить? Замучили совсем? Почему она у вас такая
худенькая?». А Юлий Семенович оправдывается: «Да ее палкой из операционного
блока надо выгонять». Хорошенькая рекомендация, правда? (смеется)
Товарищ Тока… Такое отеческое внимание, такая мудрость была у
этого человека. Был какой-то праздник, и для членов президиума был накрыт
стол. И меня пригласили, посадили рядом с товарищем Тока. Посадили девочку с
первым секретарем обкома КПСС. Я сижу – такая фитюлька, не смею поднять глаза,
не знаю куда девать руки – ноги. И он меня угостил шашлыком. А я впервые вижу
этот шашлык, не знаю как его есть, то ли вилкой, то ли прямо на шампуре кусать?
Он попробовал сам, посмотрел на меня внимательно и сказал: «Шашлык-то сегодня
не удался. Давай лучше возьмем нашу обычную баранину.» Все понял.
А как-то на одном из собраний педагоги упрекнули его: «Почему вы,
товарищ Тока, так трепетно относитесь к врачам? Мы ведь так же заканчивали
институты, такие же специалисты, приглашенные в Туву». И вот что он ответил:
«Да, может быть, это действительно так. Но вы поймите нас: тувинцы всегда
жили с шаманами, знахарями. Только в двадцать восьмом году к нам приехали из
России первые врачи. Тувинцы пока не имеют своих врачей, а педагоги у нас
все-таки свои есть. Это не значит, что мы вас недооцениваем, но врачей,
приехавших к нам из всего Советского Союза, пока очень мало. Поэтому мы очень
бережно к ним относимся и стараемся, чтобы они у нас остались.»
В пятьдесят седьмом году, когда я получила приглашение в город Электросталь,
в Подмосковье, заведовать хирургическим отделением, Тока, узнав об этом, не
отпустил. Отправил сразу на курсы в Ленинград – совершенствоваться и показал
строящийся каменный трехэтажный дом по улице Ленина, где сейчас аптека: «До
сих пор живешь в избушке? Получишь квартиру в этом доме».
– Это дом № 24? Где жил
Максим Монгужукович Мунзук?
–Да. Мы до получения этой квартиры там жили, как раз напротив
Мунзуков – на одной лестничной клетке. У них же пятеро детей. И если я на работе
задерживаюсь, то звоню им, они моментально Светлашку мою приводят из детсада,
она у них даже ночует, и я ночью, спящую, ее уже уношу.
Я до сих пор дружу с их дочкой – Галочкой Мунзук – она такая
милая.
Я не могу не считать товарища Тока своим отцом, своим учителем…
Он никогда не называл меня по имени – отчеству, а называл эмчи (доктор).
Помню фразу которую он, когда просил не уезжать в Подмосковье мне сказал:
«Эмчи, знайте, тувинцы вас не просто признали – они вас полюбили. Вы нужны
нам».
Никуда я не уехала… И никогда не пожалела, что стала именно
хирургом.
Фото:
2. Студенты лечебного факультета Красноярского мединститута,
группа 402. Лидия Горбунова – первая слева во втором ряду. 1949 год.
3. Супруги Козловы. 1979 год.
4. Новый главный хирург Лидия Горбунова делает первый обход
травмотологического отделения республиканской больницы. Осень 1974 года..
5. Среди хирургов-мужчин – одна.
Стоят Владимир Дьяков, Допчу Кара-Сал, сидят Виктор
Верещагин, Александр Канунников, Лидия Козлова. Кызыл. 1961 год.
6. После операции. 1962 год.
7. Первый послевоенный выпуск кафедры военно-медицинской
подготовки Красноярского медицинского института. Лидия Горбунова – третья
сперва в первом ряду, среди педагогов. 1950 год.
8. Светлана Козлова пошла по маминому пути и тоже стала
врачом. 1979 год, после окончания клинической ординатуры.