Оюн-оол Сат: Не падать духом мне помогает вера в людей

Меня всегда поражали и восхищали лю­ди искусства.

Почти во все времена чело­веческой истории, за редким исключением, писатели, актеры, музыканты, художники не имели большого достатка.

Тем не менее, они всегда отличались каким-то странным жизне­любием, зарядом энергии и способностью творить замечательные вещи.

Сегодня наша встреча – с художником-карикатуристом Оюн-оолом Сатом, создателем национального флага Тувы, преподавателем Института развития педагогического образования.

Наша встреча с художником состоялась у него в мастерской. Открываешь дверь и попадаешь совершенно в иной мир. Все стены увешаны картинами, стоят мольберты, на полке богатая библиотека по искусству. Ря­дом с изображением Будды висит портрет Ле­нина, стоит проигрыватель, а рядом – плас­тинки с классиками. И как-то неестест­венно вписываются в этот мир наши обы­ден­ные вещи: холодильник, посуда, телефон.

Оюн-оол Доктугуевич (так звучит при­вычнее, хотя по паспорту он Оюн-оол Док­ту­гу-оглу) угощает меня далганом. Изви­нился, что нет молока, объясняет это тем, что давно не доил корову.

– А, что, приходилось вам когда-нибудь корову доить?

– Приходилось, в детстве, еще когда в Чадане жил. Тетя уехала, и нужно было по­звать соседку, чтобы она подоила корову. Я по­думал: зачем я ее беспокоить буду, сам подою. Правда, больше себе на штаны надоил, чем в ведро. А когда уже закончил, слышу женский голос за спиной: ты ведь не с той сто­роны сидишь. А я, когда доил, все думал: что это корова на меня все так странно смо­трит. Но не лягнула меня корова. Хорошая была корова, интеллигентная.

– Оюн-оол Доктугуевич, когда вы начали рисовать?

– Давно, еще после четвертого класса. У меня есть двоюродный брат, он старше меня на шесть лет. Однажды я зашел к нему в гости и нашел альбом, в котором были обыч­ные школьные рисунки: куб, призма. Тогда мне показалось, что он здорово рисует! Я стал тренироваться, чтобы нарисовать так же. Но я и раньше рисовал. Помню, как на уроке нам задали нарисовать катающихся с горки на лыжах школьников. Я старался весь вечер, а когда пришел на следующий день в класс, то заметил, что у других полу­чи­лось гораздо лучше. Взял у брата его аль­бом и стал перерисовывать рисунки – так увлек­ся рисованием. В восьмом классе заме­тили, что я рисую, и привлекли к работе в стенгазете. Так до десятого класса рисовал стен­газету. Постепенно начал рисовать одно­классников. Им тогда было по 16-17 лет, и они так старательно и честно позировали.

После школы задумался: куда идти? Мне нравилась геология, но, чтобы стать геологом, нужно хорошо знать химию, а мне орга­ни­ческая никак не давалась. Я лихач. Хотел стать автомобилистом. Нужно учить и сда­вать математику – с математикой опять же проб­лемы. Родственники советовали стать медиком, но для этого нужна химия (сме­ется). Решил стать художником.

Закончил чаданскую школу. После окон­чания приехали мы с одним моим другом в Кызыл, а отсюда собирались ехать дальше в Ир­кутск. Но у нас тут путаница с билетами получилась, и на экзамены мы опоздали. Чтобы не терять год, пошел работать на ча­дан­ский угольный разрез и остался там на три года. К этому времени в Кызыле откры­лось училище искусств. Ехать куда-то далеко я не мог, родителей уже не было: папа умер, когда мне было девят­надцать, мама – еще раньше.

Поступил в училище искусств, отучился, остался преподавать. Потом почувствовал, что не хватает знаний, решил учиться дальше и поступил в институт имени Герцена в Ленин­граде, на художественно-графический факультет.

– Откуда идут ваши корни? У вас в семье были художники?

– Как раз совсем недавно, буквально на днях, тетя рассказала мне о моем дедушке. Был такой Дамба-Хаа. Примерно в 24 кило­метрах к северо-востоку от Чадана было озе­ро Бара-Хол. Моя мама, Алдын-Херел, была шес­тым ребенком в семье. А вот пятый сын – Билчээ Чурагачы (прим.: Чурагачы – про­звище, в переводе с тувинского – рисоваль­щик). Вот этот Билчээ и был по нынешним понятиям художником. Он восемь лет жил в Улан-Баторе и выучился рисовать по ка­нонам буддистской живописи. Мой отец Доктугу тоже учил­ся в Монголии в Эрии-хурээ на ламу. Еще он был у меня непло­хим столяром.

Мама была мастерица по шитью, она шила национальную обувь – получалось у нее очень красиво. Весь процесс шитья – это це­лое искусство. Края у обуви загибают, обжигают, потом об­шивают. И все швы у нее были та­кие ров­ные. Помню, тогда она по­казывала мне какие-то трафареты, их специ­ально привозили из Китая. Золото бы­ло на­несено на бумагу, потом ка­ким-то образом перево­ди­лось на из­делия. На национальных сун­­дуках рисунки делались таким же обра­зом. Краска очень хорошая была. Еще у мамы было много разноцветных ниток, мулине, их то­же из Китая привозили.

– Вы сказали, что ваш отец был ла­мой, а вы сам верующий человек?

– Вообще-то, после того как вы­учился, отец не должен был заводить семью, так как ламы дают обед без­брачия, но в Монголии тогда начались всякие революционные дела, и он вы­нужден был бежать сюда. Добирался пеш­­ком. Когда он вернулся, здесь его посади­ли на несколько дней, просто спросили: «За­чем ты вернулся, старик?» Он ответил, что вер­нулся домой. Через некоторое время его вы­пустили и сказали, что ему надо за­водить семью, чтобы не быть «паразитом народа».

Мы, я имею в виду себя и старшего брата, ста­рались обо всем молчать, ведь тогда про­по­ве­довался атеизм. Когда заполняли какие-ни­будь анкеты, писали: отец и мать – бед­ные люди из бедного рода. Так было принято писать. Хотя, мой дедушка Дамба-Хаа был далеко не бедным. Он держал скот, у него было огромное стадо. Перед тем, как насту­па­ло время поить животных, люди торо­пи­лись набрать воды, потому что после этого табуна приходилось некоторое время ждать, по­ка вся муть в озере осядет.

Отец рассказывал мне всю эту свою буд­дист­скую философию. Я что-то слушал, а что-то пропускал мимо ушей. Я был пио­не­ром, а пи­онер должен быть пионером. Потом уже пос­ле института, где-то в 82-м году, мне уже шел 33-й год, мы ехали с одним моим другом на машине, и он случайно задавил теленка – очень торопился. Я отправил его дальше, а сам остался с хозяевами, чтобы уладить это де­ло. Долго бегал туда-сюда, по род­ствен­никам, забрал у брата годовалую телку, отдал хозяевам. Ну, в общем, все уладил. После этого случая я почему-то часто стал вспо­ми­нать слова отца. Тогда еще нельзя было в от­крытую обращаться к ламам, к шаманам. Но я нашел двух лам, сказал, что я сын та­ко­­го-то и та­кого-то. Оказалось, что они зна­ли моего отца, да­же назвали какое-то дет­ское мое имя. Насчет этого случая, ска­зали, что ничего страш­ного, ты все сделал пра­виль­но, иди до­мой, а мы почитаем молит­ву. И с тех пор могу ска­зать, что я убежденно ве­­ру­ющий человек – буддист.

– Когда и как вы начали рисо­вать карикатуры?

– Карикатуры я начал рисовать как раз, ког­да учился в Ленинграде. У нас была прак­тика на Ладожском озере, и после нее я воз­вра­щался в Ленинград на электричке. Рядом сидели выпившие ребята и тонко издева­лись надо мной. Стало обидно и захо­телось подойти и разобраться. Но остальные люди в электричке сидели далеко и не мог­ли слы­шать издевки молодых людей, поэтому со стороны выглядело бы так, будто это я зачинщик драки. В студен­ческие годы у меня всегда с собой были карандаш и бумага. Я достал инструменты и потихоньку, смотря на ребят, стал рисовать их лица в искаженном виде: кого-то с вытяну­тым но­сом, кого-то с огромными ушами, и вся моя обида сразу про­шла. Тогда я понял, что можно выплес­нуть всю свою злость и обиду, не нарушая порядка и не причиняя физи­ческого вреда. Карика­тура – это хорошее оружие.

– Свои работы вы предпочитаете называть шаржами или все-таки ка­рикатурами?

– Скорее, это все-таки больше карика­ту­ры. В них я показываю нега­тивные стороны нашей жизни и этим стараюсь воздейст­во­вать на того или иного человека. Но в них нет злос­ти, скорее там больше мягкого юмора, чем злобы.

– Многие ваши карикатуры очень смелые, их герои – реальные деятели Тувы. Как относятся к вам те, на кого они были написаны?

– По-разному. Некоторые при встрече со мной стараются перебежать на другую сторону дороги. Другие по-прежнему оста­лись со мной в хороших отношениях.

– А как вы увлеклись фото­графией?

– Этим я тоже начал заниматься в инсти­ту­те в Ленинграде. Не всегда есть время, что­бы успеть набросать какой-то интересный об­раз, и фотоаппарат становится чем-то вроде записной книжки.

– У вас здесь, в мастерской, очень мно­го книг. Что вы любите читать?

– В основном, читаю по специальности. Я читаю очень медленно, поэтому время оста­ется только на специальную литературу. Ког­да удается, люблю читать книги, в которых есть юмор. Мне нравится Джером Джером «Трое в лод ке, не считая собаки», Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц». Очень мне нравится. Я всегда, при каждом удобном случае говорю людям: нужно читать «Ма­лень­кого принца», это очень хорошая сказка.

– Откуда вы берете сюжеты для своих картин?

– В основном, из нашей жизни, из своей жизни... Как-то была у меня такая картинка. Старший сын служил в армии, а я в это время по­лучал квартиру. Нужна была справка, что он действительно служит. Пришел в воен­ко­мат, а мне говорят: отправьте телеграмму на­чальст­ву части, они вышлют. Я отвечаю: инте­ресно получается, когда нужно забирать, вы готовы ночью прийти и забрать, а когда нуж­на справ­ка, вы начинаете какие-то стран­ные маневры производить. Тогда сразу все наш­лось, ока­залось, что не надо никаких теле­грамм. Выписали мне справку, а я иду и злюсь: что за страна такая? Еду в автобусе и думаю, что надо бы это все как-то нари­совать. При­шел домой и нарисовал чинов­ника, вокруг телефонные аппараты, а перед ним я стою та­кой ма-а-аленький и надпись: есть у тебя справ­ка, что в данную минуту ты действительно жив? Только на выставку я эту картину не принес, где-то потерялась она у меня. Но при­мерно вот так из жизни берутся сюжеты.

– Над какой из картин вы рабо­та­ли дольше всего?

– В 85-м году я где-то в три часа ночи про­­­с­нулся. Было грустно от на­шей жизни и всего ее несоответствия. Я задумал кар­тину на тему пьянства. Только где-то в 92-м я закончил эту идею и назвал «Спасибо КПСС». Там был такой натюрморт: обож­жен­ная круж­ка, засохший кусок хлеба, банка, еще что-то и все. Вынашивал эту идею я лет семь.

– У вас есть любимая картина, на­писанная вами?

– Да, «Реквием». Эта картина была на выставке. В 94-м году я за свой счет уехал на два месяца в Турцию на курсы турецкого язы­ка, но застрял на четыре. Перед отъез­дом я договорился о новой поездке, сказав, что у меня на родине есть родственник Мон­гуш Мерген-Херел, который пишет стихи, песни, сам исполняет, но никак не может добиться признания. Хотел я его и еще двух человек привезти в Турцию – сделали бы маленькую концертную про­грамму. В Туву я приехал где-то 30 мая, не успел еще сказать ему: готовься, мы едем в Турцию. Через не­делю он нелепо погиб вместе с моим зятем... После этого мне было очень тяжело. До сен­тября ходил мучился, мучился, а потом по­думал: нельзя так мучиться, попробую им что-нибудь посвятить, может быть, полегчает. И где-то до 97 года я работал над этой ком­по­зи­цией. Закончил, и, дейст­вительно стало как-то легче.

– Турция вам понравилась?

– Сразу она мне не понравилась. Приехал я туда в январе. Деревья стояли голые и засохшие. Страна показалась мне пере­на­селенной. Зато, когда в апреле за­цвели цветы и деревья, какая это была красота! Люди там не такие, как у нас. В первую неделю мне пока­залось, что они все одинаковые, все уса­тые и все кричат. Однажды на рынке уви­дел, как сильно ругаются два торговца. Поду­мал: «Сейчас, навер­ное, драться начнут, как это у нас обычно бывает». Нет, пору­гались и разошлись. Народ там шум­ный, но не злой.

– Скажите, а ваши картины хо­ро­шо вас кормят?

– Нельзя сказать, что они хорошо кормят. Сейчас народ обнищал. Работа художника не ценится, не потому, что лю­ди не хотят ценить, а потому, что народ совсем нищий. Мо­­жет быть, кто-то и пони­мает, что надо за­платить ту це­ну, которую заслу­живает ра­бота, но у людей нет денег. Они пыта­ются сбить цену. А когда эти цены в рублях пере­ведешь на доллары, полу­чаются какие-то ко­пейки.

– Каково на сегод­няш­ний день, на ваш взгляд, по­ло­жение худож­ников в Туве, в России?

– В России положение ху­дож­ников, я думаю, не так пла­чевно, как у нас в Туве. У нас ребята, чтобы как-то про­кор­мить­ся, штампуют свои работы. Вот наши кам­нерезы готовят фи­гурки, что­бы про­дать. А когда толь­ко на про­да­жу, творчество пропадает, на мой взгляд.

– Что же тогда помо­гает не падать духом?

– Лично мне, наверное, все-таки вера в людей. Потому что как бы там ни было, всегда находятся люди, которые готовы помочь. Вот мой недавний юбилейный вечер. Там все постарались, кто помидоры принес, кто еще что-то, каждый что мог, и такой стол полу­чил­­ся, что во сне не приснится!

– А почему вы до сих пор не в Со­юзе художников?

– Для этого предъявляются определен­ные требования. Нужно пройти как минимум три выставки, раньше союзного, теперь россий­ского значения. А мои работы не всегда проходят этот отбор. Только поэтому.

– Чему, прежде всего вы стара­етесь научить своих учеников?

– Я им всегда говорю, чтобы они были внимательными наблюдателями, но и не только наблюдателями. Нужно, чтобы они смотрели на жизнь, а потом уже работали. Еще я им говорю: учитесь зарабатывать себе на жизнь, не ленитесь, учитесь выполнять шриф­товую работу, если вы шрифт научи­тесь писать, то никогда не будете голодными. Шрифтовая работа она всегда есть.

– Расскажите о своей работе над флагом Тувы.

– В первоначальном варианте флага моя за­думка была такая: буква на флаге – это буква «а» орхоно-енисей­ской письмен­ности и две реки, которые сливаются в одну. У ме­­ня реки были белого цвета. Белый цвет как се­ребро, как белый шелковый кадак риту­альный, на который кладут пиалу с молоком или с чаем, как подтвер­ждение, что нет ни­ка­ких плохих мыслей. Буква была желтого цвета. Желтый цвет – это символ золота. А если человек будет бога­тым, то госу­дарст­во бу­дет мощным. Синий цвет как символ му­жества, стойкости. Но и потом Туву назы­вают Голубая Тува. Когда летишь на само­лете, к примеру из Красноярска, она действи­тельно голубая. Не скажу, что много, но всю ли­тературу, которая име­ется в нашей библи­отеке о флагах, гербах, я перелистал. Такая симво­лика цветов вырабо­та­лась за столетия.

А депутаты в 1993 году, когда утверждали Конституцию Тувы и флаг, первоначальный вариант немного переделали. Когда меня стали спра­шивать, я объясняю, что белое – это река, а они говорят: если река, то должна быть синей. Так появились дополнительные голубые полосы. Букву тоже убрали, сказали, что это пере­житки прошлого. Такое у нас не­по­нимание. А вот профессор Лейпцигского университета Эрика Таубэ поняла меня сразу. Она четыре месяца жила в Монголии, учила язык, потом сюда при­ехала, изучала тувин­ский. Она немка, а общались мы с ней без пере­водчика. Когда я ей показал эскиз флага, объяснил, что на нем буква «а». Она смотрит и говорит: «А зна­ете, это ведь не только «а», это эле­мент стены юрты». Я посмотрел – дей­ствительно, она права. Человек совер­шенно другой культуры все это видит, а наши, местные, не понимают.

– А создатель герба случайно не вы?

–­­­­ Нет, сейчас у нас старый герб народной республики, просто уп­рощенный. Коня по­ворачивали и туда, и сюда. Политическая конъ­юнктура была. Спросили однажды: по­че­му этот всадник едет на восток, он что, в Японию хочет? Повернули в другую сторону, потом снова назад.

– А что это за история, когда вы десять дней ходили с надписью на спине «Тыва республика»?

– В 91-м году, после развала СССР, все думали: как же теперь назвать Туву. Я решил, что не надо никаких ССР – должна назы­ваться просто Республика Тыва. У меня наш­лись еди­но­­мышленники, провели митинг. После него я еще десять дней ходил с этой надписью на спине. Если честно, то я не очень уютно себя чувст­вовал, но этим я опять же демонст­ри­ровал воз­можность отстаивать свою точку зрения без насилия.

– Откуда у вас такая любовь к велосипедам?

– Это случайно. В 1988-м году как-то ве­че­ром мы сидели с моим другом Вла­ди­ми­ром Амы­ром здесь, в мастерской. Кругом зи­ма, темно, сажа, хочется тепла. И мы начали фантази­ровать. Фан­тазировали-фанта­зиро­ва­ли и дофантазировались: решили ехать в Улан-Батор. Потом разошлись, забыли об этом, весной опять вспомнили, ку­пили два велоси­педа, стали гото­виться. Я начал бегать, визы делать. Смотрю, посылают меня туда-сюда и уже чувствую, на второй круг все это пошло. Я прихожу уже и говорю: мне ви­­за нужна, в Монголию хотим. А мне отвечают, что в Монголии нам не могут га­ран­­тировать без­опас­ность. Так никакой визы нам не дали.

Но всегда должен быть какой-то запасной вариант. Тогда мы решили по­ехать в При­балтику. Теперь-то это заграница, страны Балтии. А тогда была просто часть СССР – ни­ка­ких виз не надо. Разо­брали свои ве­ло­сипеды, по­ложили в ме­шок, прилетели в Москву, оттуда до Виль­нюса по­ездом, снова собрали вело­сипеды и поехали. Когда вер­ну­лись в Туву, на­ши сту­денты из поли­тех­ни­ческого института совер­ша­ли круг по рес­пуб­лике. Мы с ними познако­мились и ре­шили создать клуб ве­лотуристов «Хараа­чы­гайлар» (прим: ласточки). Идея клуба была покой­ного ныне Воло­ди, а бегать начал я. Целый год бе­гал по инстан­циям. Пять раз пе­реписывал устав клу­ба, чтобы его за­ре­гистрировать.

– А как попасть в ваш клуб?

– Очень просто. Пока мы собираемся в Тывинском госуниверситете. Председатель клуба – прекрасный велосипедист, заведу­ю­­щий кафедрой университета Вячеслав Се­век. Мы недавно со­би­рались, решили возоб­­новить наши заня­тия. Раньше я, ока­зывается, инте­рес­но все это про­водил, был гра­фик. Кто с нами только не встречал­ся: президент, пред­се­датель ФСБ, ми­нистр внутренних дел. Та­кие встре­чи у нас интересные бы­ли. Сейчас запланировал пример­ный график меро­при­ятий, лекций, встреч. Я всег­да говорю, что мы должны не только мышцы нака­чивать, нужно чтобы наши мозги не превратились в мускулы. По­то­му что куда бы мы ни по­­ехали, везде встречи, люди спра­ши­ва­ют. А если мы не будем ничего знать о своем народе, о своей республике, то от нас толку не будет. Поэтому мы стара­емся пополнять свои знания.

– Какие впечатления у вас ос­тались от первого путе­шествия на вело­сипедах по странам Балтии?

– Хорошие. Нас везде хорошо встречали. Правда, я схитрил немно­го. Ког­да ехали в поезде в Вильнюс, я попросил проводницу написать по-ли­товски самые важные слова. Полу­чилось во­семь слов. Потом спрашиваю: как мне сказать по-литовски, что я знаю восемь слов? Я эту фразу запи­сал. Прихожу куда-нибудь, здоро­ваюсь по-литовски, а потом говорю, что знаю только восемь слов и пере­хожу на русский. И они относились с пони­ма­нием. Даже кто-то бес­платно нам давал ябло­ки, груши. Однаж­ды зашел к одной ба­бушке с двумя фляж­ками, по­про­сил воды. Она так посмотрела на меня. Ушла, через некоторое время воду при­несла и яблоки и груши. У них там это все в каждом дво­ре рас­тет, это у нас одни тополя. Подала она мне воду и фрукты, но ничего не ска­зала. По лицу было видно, что ей, как матери, жалко меня, такой, навер­ное, я весь усталый, измож­денный был.

Весь поход занял у нас 20 дней. Но тогда приш­лось еще сделать крюк. Из Риги я поз­во­­нил своим бывшим одно­­курсникам. Моя староста вышла за­муж за старосту первой груп­­пы. Они жили там неда­леко. Спраши­ва­ют ме­ня: ты откуда звонишь? Да, вот, го­ворю, из Риги. А что ты там делаешь? На ве­лосипедах в Таллинн едем. Староста обра­до­ва­лась, говорит, если ты не заедешь, то не будешь Оюн-оолом. Приехали мы, она нам постирала нашу одежду, подлечился я. У ме­ня колено было травмиро­вано, я падал с мо­то­­цикла и не знал, что оно трав­ми­ровано, а там это все сказалось. Нога у меня не раз­ги­ба­лась полностью, и мне при­хо­дилось при­лагать усилия, чтобы крутить педали. В ре­зуль­тате чего я натер пятую точку.

На хороших людей мне всегда везло. Какие бы трудности ни были, всегда кто-нибудь встре­чается, помогает. Даже бывает, деньги кончат­ся, совершенно незна­ко­мый человек дает в долг. В студенческие го­ды так было. А в 94-м году из Турции возвра­щался, деньги конча­лись, сижу в Красноярске, чтобы доб­раться до Кы­зыла, еще 90 рублей нужно. Встре­­тилась женщина из Тувы Роза Борааевна, которая вез­ла в «Океан» группу школьников, заня­ла мне на билет.

– Вы, наверное, очень любите путешествовать?

– В какой-то степени, это, наверное, моя болезнь. Да и работа была такая. Учебный год кончается – я беру своих студентов и куда-то везу на практику рисовать или на музейную практику в Москву, в Ленинград. Каждое лето я куда-нибудь уезжал, а если съез­дить куда-нибудь не удавалось, я стано­вил­ся как животное, которое про­­держали в помещении. Походы это, конечно, большой стресс, когда ты в качестве руководителя руководить идешь. Каждый раз я говорю: все, ребята, это был по­следний раз, больше я не могу. Потом снова собираемся, и я думаю: а почему бы нет.

Нынешний поход на велосипедах до озера Азас, это на Тодже, для меня был очень тяжелым – видимо, организм уже сдает. Не знаю, может быть, это был последний мой поход. Велосипед в этом году у меня украли.

– Мне хорошо известно сос­то­яние дороги до Тоджи. Как вы по ней проехали?

– Это машины там застревают (смеется), а велосипеды лег­кие. До озера мы добрались всего за пять дней.

– Как вы могли бы сами себя оха­рак­теризовать?

– По гороскопу я – Скорпион, по своей на­ту­ре – бродяга. Доброже­ла­тельный, до людей стараюсь донести положительный заряд.

Фото:

2. Художник в своей мастерской с сыновьями Кайгалом (сидит) и Очуром (стоит).

3. Дороги художника-велотуриста. Оюн-оол Сат в Прибалтике. Лето 1989 года.

4. Дружеский шарж Оюн-оола Сата на журналистов Тувы и председателя Фонда защиты гласности Алексея Симонова, проводившего в Кызыле семинар «Гласность и закон». Сентябрь 1999 года.