Надежда Коваленкова. Куколка

Как только я узнала о конкурсе «Человек в истории. XX век», мне сразу захотелось в нем участвовать. Нашла героиню в клубе «Кому за 60» – Ка­пи­толину Аврамовну Королеву, которая девчонкой ушла на фронт прямо из кызыль­ской школы №1. Но она забо­лела и долго не могла попра­виться. Я снова пошла в клуб. Там мы с моим научным руководителем Светланой Владими­ровной Мон­гуш объявили, что хотим написать о ком-либо из них, кто хочет рассказать свою исто­рию. Старики молчали. И тут: «А можно мне, я вам столько могу рас­сказать!» Так мы познакомились с бойкой, весе­лой Надеждой Викто­ровной Ковален­ко­вой. Она никогда не сидит без дела: всегда где-нибудь участ­вует, поет, танцует. Мне хотелось рассказать необычную, почти невероятную историю русской девушки, угнанной во время второй мировой как тысячи других в Германию. Я не пыталась приукрасить, восхититься или осу­дить свою героиню. Я просто попы­талась показать ее такой, какая она есть.

Через день после приглашения мы сра­зу же приехали в гости к нашей новой зна­ко­мой. Небольшая однокомнатная квар­тира на третьем этаже, окнами в парк. Скромно и уютно здесь, и в тоже время все со вкусом. На­дежда Викторовна после двух­ча­со­вой бе­седы пригла­сила нас на кухню и угос­тила воздушным пирогом с маком. Но и там мы гово­рили об ее судьбе, о годах, проведенных далеко от родины... Наш очерк – результат многих встреч и долгих бесед с героиней.

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Давид Самойлов

* * *

u Сто человек, мужчин и женщин, стояли впри­тирку в душной ма­лень­кой ком­на­тенке в ожи­дании расстрела. Их держали здесь уже два дня, даже в туалет сходить не давали. Они по очереди садились на пол – и под себя. А так как невозможно было даже по­вер­нуться, так и оста­вались стоять на том же месте. От вони и духоты у Нади кружи­лась голова, перед глазами все плыло…

* * *

u В шестнадцать лет ей страш­но хотелось научиться печатать на машинке. Она жи­ла в Вологде и работала на спиртоводочном заводе рас­сыльной. Машинистка, тол­стая и неприят­ная женщина, ее к машинке и близко не под­пускала. И Надя по выхо­дным дням заби­ралась в маленькое окошечко для выда­чи про­пусков и квитанций, брала книжку и печатала, печатала целыми часами.

Брат ее, служивший во Львове, как-то услышал, что т-а-а-к нужна русская маши­нис­т­ка, а русских машинисток най­ти было во Львове ну о-о-очень трудно, и сказал где надо: «А у меня сестреночка есть, машинист­ка». Так Надя попала во Львов.

«Львов принадлежал Польше, – расска­зывает Надежда Викторовна. – В 1939 году наши пришли, пыр­нули их оттуда и заняли город. Объявили так: Львов освободили. А от кого осво­бо­дили-то? От по­ляков?»

Во Львове На­де очень пон­ра­­вилось: город богатый, куль­турный, и все та­кие веж­ливые. Ехала как-то в трамвае и слы­шит: «Прошу да пшоду, прошу да пшоду». Удиви­лась: что это зна­­­­чит? Ей объ­яснили: «прошу вперед» по-по­ль­­ски. Прямо за­­гра­ница! При­шлось по­неволе и язык вы­учить, раз все тут по-польски говорят.

Она думала, что маму и дочурку привезет, как только все у нее наладится. Да и распи­саться с Костей (отцом дочки) надо бы, но все как-то не до этого было. А пока ей нужно устро­иться, заработать хоть немного.

Наде сразу дали двух­комнатную квар­тиру. Радос­тная, она все просила маму тоже пере­ехать во Львов. Но та как чувствовала, все гово­рила: «Я туда ехать боюсь, за­граница это, да и Германия ря­дом, а вдруг война». Надя ни­как не могла понять: да ка­кая война, ведь договор за­ключили, да никакой войны!

... Война застала ее во ль­вов­ской столо­вой. Рядом с ней сидел военный с женой. Как раз принесли очень вку­с­ные вареники, и Надя при­ня­лась их уплетать. Все было спо­­койно, все обедали – и вдруг бомбы. В помещение вбе­­­гает красный от испуга за­ве­дующий и кричит: «Все в под­­вал, все в подвал. Война!» Лю­­ди толкались вокруг нее, па­­ника, крики. Женщина, кото­рая сидела рядом, схватилась за голову и закричала: «Это же вой­­на! Мы пропали! Мы про­пали!»

Когда перестали бом­бить, все вышли из подвала. А Надя все еще продолжала си­деть. Ватные ноги по­д­гибались, ее коло­тило от страха и ужаса. Она все еще боялась. Не могла выйти на улицу. Вскоре, пересилив се­бя, она все же вышла. То, что она увидела на улице, оста­нется в памяти навсегда, как первое потрясение.

Ее квартира была в центре го­рода. Надо было пройти через главпочтамт. И в эту ог­ром­ную трехэтажную почту попала бом­ба. В полдень, когда в ней на всех этажах было мно­го людей! Когда Надя подошла к руинам поч­ты и увидела везде – трупы, трупы, тру­пы с обго­ревшими волосами и разо­дранной в кло­чья одеждой, до неё окончательно дошел весь ужас войны. Она за­крыла глаза руками, чтобы ничего этого не видеть, и побежала домой.

На третий день, после первой бомбежки, было мас­совое бегство: милиции, военных, руководства. Го­род был оставлен. Его прос­то-напросто бросили. И нача­лись грабежи магазинов. Гра­било население, чтобы нем­цам якобы ничего не доста­лось. Огромные узлы тащили отовсюду. Спустя много лет Надеж­да Вик­торовна так вспо­минает об этом:

¤ – Ко мне прибежала под­ружка и гово­рит: «Надька, по­шли тоже тащить!» Она при­­­нес­ла две огром­ные ко­робки с пудрой и ду­ха­ми. Я ей говорю: «Пой­дем, что-нибудь из про­дук­тов возь­мем», есть же надо что-то. Мы выли­ли на себя по флакону духов, на­пудри­лись и по­шли. Смотрим: с маши­ны хлеб в тол­­пу бро­сают. Мы попрыгали, по­пры­гали – пой­мали бу­лоч­ку. В сетку суну­ли и по­шли даль­ше. А дальше какой-то склад. Из скла­да про­дук­ты тащат, на­ро­ду мно­го, пройти туда не­воз­можно. Я кричу: «Ну му­жики, дайте нам что-нибудь, хоть кон­сервы». Один муж­чина дал нам несколько банок консер­вов. Идем дальше.

Видим – магазин «Ди­на­мо». А в заборе дыр­ка ог­ромная. И в нее народ ле­зет. Что-то таскает. Ну и я по­лезла. Там фо­то­аппараты, тех­­ника вся­кая. А на самом вер­ху, на полках, ги­та­ры шестиструнные. Я залезла на шкап, сня­ла одну гитару. По­смотрела, по­смот­ре­ла, да и вылезла. По­шли дальше. Ви­дим – та­щит тетка рулоны тка­ни. А они у нее па­да­ют – рук-то не хва­тает. Я ей го­ворю: «Тетка, ну куда ты столько набрала?» А с краю у нее такой кра­сивый крепдешин. Я за него взя­лась и вы­тащила у нее. Го­во­рю: «Вот сей­час у те­бя и руки сошлись, нести хо­ро­шо, а так все же вы­ва­лится». А какой-то му­­жик ос­тановился, смотрит и гово­рит: «Дев­­­­чонки, у вас кто-нибудь так же сейчас уви­дит и от­бе­рет. Вы лучше зайдите за угол и намотайте материал на се­бя». Мы так и сделали. Потом говорю по­друге: «Пой­дем до­мой, скоро немцы бомбить бу­дут». Они всег­да через три ча­са при­летали.

И, что вы ду­маете, вот так было три дня. Все всё тащили. Мы, правда, бо­льше ничего нигде не бра­ли. Толь­ко продукты.

Я жила в центре, где всегда слышно было ра­дио. Последние дни оно молчало. Через три дня я про­снулась – музыка, песни! Схва­­­тила туфли в руки и вы­скочила на ас­­фальт. Туфли из рук вывалились, рот рас­кры­ла, смотрю – маршируют немцы. С пес­нями. С за­ка­танными рукавами. Веселые и до­­воль­ные. Идут, идут, едут, идут. За­хватили весь го­род. Но они пре­красно себя вели – они бы­­ли рады, что им Львов пре­поднесли на блю­дечке. Они, видимо, на­деялись, что так и даль­ше пойдет. И во­евать не надо будет, и стре­­лять не надо. Так им и будут под­носить города...

Вот так они зашли, хоро­шие, веселые. Мы пошли смотреть на них. Пошли на буль­вар. Они все сидят там по ла­вочкам. Парней угощают си­га­ретами, со всеми раз­го­вари­вают. Форма краси­вей­шая! А офицеры эле­гант­нейшие, чистейшие. Нет, мы их не боя­лись. В голове было: «Вот они зайдут, побу­дут, а завт­ра уй­дут, и все будет, как прежде». Потом уже стало нам плохо. Они целые квар­та­лы зани­ма­ли для себя. «Иди­те, куда угодно!», «Раус! (Вон!)» И наш квартал заняли. Где мы только не спали: в ки­оске да­же. Так было 5-6 дней. По­том они уеха­ли.

За эти три дня до этого, когда во Льво­ве не было ни со­ветской власти, ни нем­цев, мест­­­­ные на­ционалисты ор­га­низовали по­ли­­цию. Рус­ских они не­на­видели. А перед тем как уй­ти, наши из тюрьмы выпустили уго­­лов­­ни­­ков. Это мы ви­­дели: уголовники стри­же­ные бегут. А по­­литических – это мест­ное на­се­ле­ние, в ос­новном украинцы, – вы­вели во двор и всех рас­стреляли. Весь двор тюрь­мы был усеян. Ходить ми­мо было невоз­можно – тру­пы нача­ли раз­ла­гать­ся, и тог­да со­гна­ли ев­ре­ев и за­ста­вили их убирать тру­пы. По всему го­роду раз­­­ве­сили снимки: «Звер­­­ства боль­шевиков».

А потом евреев начали за­бирать в гетто. Мест­­ные на­ционалисты не­на­видели по­ляков, жи­дов и ком­му­нистов, как они го­во­ри­ли. Так они пели. Мело­дию даже за­пом­нила:

Смерть, смерть ляхам,

Смерть, смерть ляхам,

Смерть жидовско-московской коммуне.

О, великий огонь, нас виде!

Они начали забирать и всех русских – на про­верку: кто кем был. Я шла с одной жен­щи­ной, она была еврейка, замужем за нашим, а он работал в милиции. А она мест­ная. И вот мест­­ный полицай ее узнал: «Что, твой му­же­нек удрал, а ты, жи­довка, осталась здесь ра­­ботать?» И ее забрали, и меня – за ком­панию.

* * *

u Только на третий день рез­кий крик за­ставил всех вздрог­нуть: «Пошли!» Повели пер­­вого попавшегося. На рас­стрел. Все жда­ли выс­тре­ла. В комнате тишина. Все слу­ша­ют, слушают, слушают. Выстрел. В саду за до­мом. «Рас­стре­ляли». Дверь от­кры­­лась опять – вы­вели следу­ющего...

В комнате остались ев­рейка, русская де­вуш­ка и Надя. Вот дверь опять от­крылась – забрали Надю. Повели в комнату на допрос.

¤ – Знаете, что меня спасло? Незадолго пе­ред войной у меня украли портмоне, с день­гами и паспортом. И выдали новый, не такой, как сейчас, а бумажный. Я села в тран­вай, раз­вернула, читаю, а наци­ональность сто­ит «ук­ра­­инка». Думаю: что за черт, чего это меня ук­­ра­­инкой записали? Что делать-то? А дев­чон­ки говорят: «Ну и что. Что тебе пас­порт те­­­перь черкать будут? Пойдешь ме­нять и ска­жешь, что про­изошла ошибка». А пас­порта тог­да выда­вали так: сна­чала на три месяца, потом на пол­го­да, потом на год. Ну я и не пошла. Это меня и спасло.

Вот меня ведут по ко­ри­дору. Свечи горят. Страш­но. Тем­но. Заводят в комнату. За сто­лом трое сидят. С опаш­ками (прим.: по­вязка на руке) – желтое и голубое. Посередине стоит табуретка.

– Сидай!

Села. Сразу:

– С якого року в комсо­моли?

В основном, они уби­ва­ли комсо­моль­цев и пар­тий­цев. Доста­точно было ко­му-то ска­зать: «Да ком­мунист он, коммунист» – и все.

А я говорю:

– Я не комсомолка. (Я ком­сомолкой-то дома была, а как во Львов при­ехала – на учет не встала. Так что за это не боялась).

– Брээшешь, мы всэ знаем!

– Вот и хорошо, что вы все знаете. Значит, вы знаете, что я не ком­сомолка.

– Де працювала?

– На спортивной базе, машинисткой (ес­ли бы они узнали, что я работала в штабе шестой армии, они бы меня без допроса расстре­ляли).

– Украинка?

– Украинка!

А я ни звука по-украински. Ни слова. И фамилия – Смир­нова, Надежда Викторовна. Родилась в Вологде. Нигде ничего украин­ского нет.

– Почему не говоришь по-укра­ински?

А я свое детство помню, еще в садик ходила: в Волог­ду семьями украинцев выво­­зи­ли и почему-то заселяли в церк­ви. Де­ла­­ли там нары, и они там на нарах жили. Столь­ко детей! А холодно, сыро! И они уми­ра­­­­ли там... А от нас не­далеко кладбище. И я ре­­бятишкам говорю: «По­бежали до цер­кви, по­смотрим, сколько сегодня хоронят де­тей». При­­дешь туда – на полу гробики, гро­бики... Мы считали: во­семь, девять гро­биков... Дети страш­но уми­рали... Выслан­ные укра­инцы...

И я говорю им:

– Мои родители были высланы в Во­лог­­­ду. Отец рано умер. Училась в русской школе, кругом – русские, и поэтому не с кем было гово­рить по-украински.

– Ну ладно, – говорят, – мы тебя выпус­тим. Учись гово­рить по-украински. Вот тебе тало­ны – будешь ходить в ук­раин­скую сто­ло­­вую. По­том най­дем тебе работу. Где жи­вешь?

– Нигде. Наш квартал немцы заняли.

– Ладно. Придешь в сто­ловую, поешь. А сейчас иди в дежурку – комен­дантский час, ходить нельзя. Утром пой­дешь.

Пришла в дежурку. Там сидит женщина русская и мальчишка, лет шестнадцати. Я к ней, шепчу: «Вас вы­пусти­ли?» «Да». «Ме­ня тоже». И охранник уже с нами по-хоро­ше­му. Вытащил мешок мацы. Знаете, что такое маца? Это у евреев на Пасху делают мацу. Мы – куличи, а они – мацу. Такие ваф­ли, только пресные. Где-то у евреев целый мешок мацы утащили. «Грызите»,– говорит.

Когда утром нас вы­пус­тили, женщина го­ворит мне: «Надя, не оглядывайся назад. Только не огля­дывайся на­зад!» Как мы по­неслись в разные стороны!

* * *

Надя пришла домой, к ба­бушке и дедуш­ке, у которых жила. Но ста­рики очень боя­лись, ведь она русская! – и отказали ей в жилье. Наде очень хотелось есть, и она пошла в столовую. А в столовой сидели одни нацио­налисты. Надя быстро по­дошла к окошку, взяла суп, села в уголок, стала есть. Но кусок в горло не лез от такого соседства, и она, не доев, встала и ушла.

Ночевала она под при­лав­ком в книжном ларьке со сво­ей подругой Евкой. А сле­дую­щей ночью случилась об­лава. Всю пойманную моло­дежь посадили в гру­зо­вики и повезли. Привезли их в шко­лу. У двери – часовые, а в шко­ле уже уйма народу. И ни­кто не мог понять, зачем их сю­да собрали. Думали, что опять по­везут их на какие-то ра­боты.

В школе их продержали це­лую ночь, а утром погрузили на поезд и повезли. Надя все допытывала часового, охра­нявшего их: « Куда мы едем, за­чем?» Но он не хотел гово­рить. И только, когда уже отъеха­ли дале­ко от стан­ции, он сказал: «В Герма­нию». Де­вушки начали ре­веть. К утру они приеха­ли в Лейпциг. На ночь их помес­тили в какой-то забро­шенный дом и закры­ли на огром­ный замок.

¤ – Утром с подругами вышла, а ворота откры­ты и никого нет. «Ну пошли вит­ри­ны смотреть», – говорю я. Мы прямо обал­дели: таких витрин мы в жизни не видели. Каких только вещей там не было!

u Днем их опять повезли на по­езде в город Тауха (прим.: так Надежда Викторовна называет город Таухен в Германии), в ра­бо­чий лагерь. На ночь ра­з­мес­­ти­ли в бараках. Утром им при­не­сли одну боль­шую на­во­лоч­ку и одну маленькую и пока­за­ли на кучу соломы, сказав «шне­ллер, шнел­лер!» (мол, быс­т­рее набивайте). Все бро­­си­­лись на эту кучу соломы: каж­­дая хотела, что­бы ее мат­рац был помягче. Кро­вати бы­ли двухъярус­ные – десять штук в каждой ком­­нате, тум­боч­­ки, посередине ком­наты – печь.

Потом вывели всех во двор лагеря, вы­строили в ряд и начали отбирать на работу: кого на завод, кого на кухню. Рослых, силь­ных девушек – к баварам (прим.: так они называли крестьян, которые имели свое хозяйство) и в прислуги.

Приехали офи­церы, стали выби­рать себе слу­жанок, один по­дошел к Наде и ска­зал: «По­кажи ру­ки». На­дя показала. На ее ногтях еще оставался лак. Офицер улыбнулся и ото­слал ее в пер­вую кучу. В этой куче было че­­ловек шесть-десять. Приехавшие офи­це­ры выби­рали себе силь­ных дере­венских деву­шек для черной работы, Надя к этой катего­рии не отно­си­лась, по­этому ее от­пра­вили в ку­чу для гор­­ничных и ку­ха­рок. Она с не­сколькими де­вушками по­па­ла в за­вод­скую столо­вую.

В комнате установили гра­фик дежурства. Дежур­ный дол­жен был утром встать, взять три черные узор­чатые (!) плитки угля, глад­­кие, как зо­лотые слитки, – растопить печь и принести большой ко­фейник с ко­фей­ной бурдой. Ком­ната должна была на­греться до того, как все про­снутся. Наде не трудно было справиться с этой работой – до­ма она всегда самая пер­вая просыпа­лась.

В лагере ее прозвали Куколкой – такая она была ладная и хоро­шенькая, а немцы звали ее Нача, не выговаривая букву «д».

 – У меня была подруга, Маша Черная, из Западной Украины. И мы с ней стали учить французский. Я ей говорю: «Вот вы­учим фран­цузский, кончится война – уе­дем во Фран­цию». Мы уже на­чали гово­рить по-фран­­цуз­ски, а тут Маша заболела брю­ш­ным тифом. Немцы страшно боялись всяких эпи­де­мий. Машу – в больницу, ла­герь – на карантин. И с тех пор я Машу не видела.

Уже спу­стя много лет, я нашла доку­мен­таль­ный журнал (прим.: Надежда Вик­то­ров­на имеет в виду роман Виталия Се­мина «На­грудный знак «ОСТ», напеча­тан­ный в «Ро­ман-газете» в 1978, № 19; она хранит его как реликвию), в котором и про­читала про Машу Черную, что она по­ступила в больни­цу с ослож­не­нием брюш­ного тифа и после выз­­доровления оста­лась работать в этой боль­­­нице нянечкой. И вот когда я это про­чи­­тала, я рас­пла­калась: «Маша, наконец-то я тебя нашла, Маша»... Как бы я хотела ее увидеть...

* * *

u Вскоре в лагере Надя на­чала работать на кухне. Там ни­чего не надо было делать ру­­ками – все дела­ли машины: с одной сто­ро­ны положишь, из другой уже чистым все вы­­ходит. Нужно было только брать и скла­ды­вать в гнезда для посуды. В огромной столовой кормили немец­ких рабочих.

Пять дверей открыва­лись все разом, и тут же вы­бегали офи­циантки (тоже из приг­нанных) и начи­нали об­слу­живать. Кормили немецких рабочих в столовой очень вкусно. Сколько Надя себя помнит, в детстве она все время не­доедала.

 – Помню, у нас дома в комоде лежала корочка хле­ба. Я смотрела на неё с жад­ностью, но мама не разре­шала её брать, потому что вечером нечего будет есть. В шко­ле нам тоже по кусочку чёр­ного хлеба с солью да­вали. Каждый следил, что­бы дру­гому не дали боль­ше. Всё выдавали по кар­точкам, все­го по­немножку.

В лагере мы проходили ту­да, где для итальянцев варили макароны – они ведь их очень любят – и этих макаронов нало­жим-наложим в миски и едим. Мы-то ведь голо­да­ли, для нас варили жуткую бурду. Особенно вкусным был пу­динг. Он был слад­кий и тряс­ся, как за­ливное. Мы очень люби­ли мыть котлы из-под пудинга: на краях кот­­лов оста­валось много. Когда его съедали, нас звал Эдик (прим.: француз, из при­гнан­ных, он рабо­тал пова­ром на кухне, следил за тем, как готовят, накрывают), и мы со сво­ими лож­ками, мисками, лезли в этот ко­тел – од­ни ноги тор­чали. Эдик собирал лю­дей, гово­ря: «Сейчас кон­церт будет». У нас волосы все в пудинге, каждая себе по­больше набрать хочет, нога­ми дрыгаем, визжим! Ну, каждая се­бе мисочку-то набирала.

Мы так на­­еда­­лись, что потом и смотреть на ту бурду, которую для нас спе­ци­ально готовили, не могли.

* * *

u С далекой родиной их связывала только большая черная тарелка – радиорепро­дук­тор. Надя и дев­чонки всегда плакали, когда сообща­ли, что немцы взяли тот или другой со­ветский город. Толь­ко Эдик их успо­каивал: «Пом­ни­те, когда про­тивник заходит далеко вглубь в тыл своего врага, а у него есть еще за­­­­пас, он обязательно проиграет. Запомните это: немцы ни­когда не выиграют войну. Вспом­­ните Напо­лео­на».

Как-то Надя спросила у одного нем­ца: почему вы напали на нас? Сначала не­мец дол­го не хо­тел отвечать, но потом ска­зал: «Вы по­смотрите, какая у вас гро­мадная стра­на. А у нас такая ма­ленькая. Нам не хватает земли. Сколько у вас пус­тует, куда вам столь­ко!» Сегодня Надежда Вик­­торовна много читает книг о войне, и ее удивило то, что там напи­сано: если бы, мол, нем­­цы не на­пали раньше, то на­пали бы совет­ские. Она не ве­рит в это – не мог­ло так быть.

* * *

 Однажды Надя вышла вы­­брасывать отходы из кух­ни и увидела, как про­хо­ди­ли рус­­ские воен­ноплен­ные с по­ли­цаями. Один из плен­ных бро­сил­ся к лежа­щей на доро­ге обугленной морковке, а следом за ним на эту жал­кую мор­ковку на­бросились все ос­таль­­­ные. А полицай их ду­бинками начал бить….

С тех пор она с дев­чон­ками часто переда­вала еду на­шим военно­пленным че­рез одно­го моряка – Колю из Одессы, и лет­чи­ка – Ми­шу из Ленин­града, с ко­торыми она по­зна­коми­лась. А они уже сами рас­пре­­де­ляли между со­бой – то­му, кому очень надо.

В ла­гере советских воен­но­плен­ных был один немец­-ох­ранник, кото­рого за его доб­роту са­ми немцы про­­звали ком­му­нис­том. Через не­го де­вушки тоже часто пе­ре­дава­­­ли еду. «Дев­­чонки, хоть ка­ких-нибудь вита­ми­нов! – кри­чали сол­даты. – Хотя бы лу­ку».

 – Однажды я увидела двух пленных, ро­ящихся в баке для отбросов из кухни. Я тихо сказала им: «Смотрите: здесь, с левой сто­­роны бака всегда будет что-то съестное». Так я начала носить еду в бак: брала про­дукты из кухни и несла. Как-то вышла, а тут двое пленных пришли за едой, как бро­сились ко мне – и ну целовать руки. Я в ужа­се: «Вы что, хотите, чтоб меня рас­стре­ляли! Не смейте, по­думайте и вы обо мне».

У нас в лагере была очень наглая укра­инка, она всеми хотела ко­мандовать. Одна я с ней спорила. И однажды мы с ней сильно по­ругались, не помню, из-за чего, и кто-то на кого-то вылил таз с по­моями. Мы схватились за волосы, начали драться. Ни­когда так боль­ше в жизни не дралась, ни потом, ни раньше. Девчонки кричат, вопят, а разнять нас не могут. С большими усили­ями нас разнял повар. Ме­ня сразу – в мед­пункт, а она вся в крови, ока­зывается, побежала в по­ли­цию и ска­зала, что я пе­ре­даю русским пленным еду. Она ничего не знала, просто брякнула. Но ме­ня сразу забрали в тюрь­му.

* * *

 Надю привели в камеру, над которой бы­ло написано «ру­сиш».

Маленькая ком­на­та с не­большой тумбой, как потом ока­залось – ту­­але­том, и мат­ра­цем на стене, ко­торый от­бра­сывался. Ночью его мож­но было посте­лить и спать на нем. А укры­ваться не давали. Все стены были ис­писаны. Особенно Наде запом­нилась надпись на самом верху круп­ными бук­вами: «Привет Ста­лин­ским соко­лам-комсо­мольцам!» Надя нашла огры­зок ка­ран­даша и написала:

Одна, одна, как тяжело одной…

Тоска ужасная мне серд­це гложет,

Теперь уж я совсем одна,

И горю моему никто уж не поможет.

Через четыре дня дверь тяжело откры­лась – приве­ли новеньких. Надя испу­га­лась: “Немки!? Зачем немок в русскую ка­ме­ру?”

Разодетые, как она говорит, в пух и прах, элегантные. Потом выяснилась такая история. Это были русские девушки. Их выбрали офи­церы для своих жен, горничными. Эти офицерские жены были подругами. Как-то они уехали на какую-то вечеринку, а мужья их были на фронте. А де­вушки со своими парнями, тоже русскими, давно хотели сбе­жать, и вот подвернулся удобный случай.

Надев на себя одежду своих хозяек, вплоть до нижнего белья, отнесли ребятам мужскую. Они все хотели бежать в какой-то лес, в ко­тором прятался отряд партизан. Парни предложили разойтись, чтобы хоть кто-нибудь выбрался из этой проклятой Гер­мании. Их поймали через несколько дней. Девушек выдало то, что они… заснули! На вокзале. Ни одна немка бы так не сделала. Теперь де­вушек ожидал расстрел. За воров­ство рас­стреливали. А русских – и подавно.

Через четыре месяца На­дю судили. Судья­ми бы­­ли офицеры, был и пе­ре­водчик. Наде Казик (прим.: так звали ее друга фран­цуза – Казимир Муди­нас. Она с ним рабо­тала на за­воде) постоянно приносил еду в камеру, и во время ви­зи­тов учил ее, как вести себя. Он и научил не отказы­ваться от пере­вод­чика и не приз­на­вать­ся, что хорошо знает не­мецкий – чтобы было вре­мя об­думать отве­ты. Казик ходил в гестапо и доказывал, что На­дя ни в чем не вино­вата.

Из ла­геря на суд выз­вали всех, кто знал На­дю: поляков, ук­раин­цев, итальян­цев, фран­цузов и русских, – но никто ее не выдал. Ее отпра­вили об­рат­но на завод, но уже в цех.

* * *

 С тех пор на кухне рус­ские боль­ше не ра­ботали, всех пе­ре­­вели на завод. Времена ухуд­­шились, еды стало мало, но де­вушки всё равно хо­те­­ли выглядеть красиво. На не­де­лю им на четверых да­ва­ли двести пять­десят грам­мов мар­га­рина, четыре селед­ки. Но де­вуш­ки это не ели, эко­но­мили, что­бы вы­ме­нять у не­мок еду на туф­ли, платья, шляпки.

– Однажды мы видели, как немец чистит вареную кар­тош­ку. Вы ведь знаете, когда ножиком поддеваешь кожицу, на ней остается немного картошки. И вот мы ждали, пока он дочистит карто­фели­ну, куда вы­бросит ко­жи­цу. Потом пойдём туда и с кожи­цы картошку соскабливаем. Вот так и ели.

С сорок тре­тьего года мы всегда голо­дали. Однаж­ды моя под­­руж­ка узнала, где есть невыко­панная мерзлая картошка. Мы пошли туда с ней, выко­пали, ока­залось, это не картошка, а кормовая свек­ла. Для коров. Но есть хотелось настолько, что мы засунули ее в печь, для плавки металла, за­крыли-от­крыли – и она уже готова. Сна­ружи она сильно обгорела. Ну, мы внутри ее чуть-чуть погрызли.

 Голод заставлял хит­рить, а иногда и воровать. Уви­дели как-то девочки лавку, полную кар­тошки, и решили «на­вес­тить» лавочника. По­дру­га На­ди, красивая и озор­ная Катя, взялась отвлекать. Наде при­ка­зала проползти под ее но­гами с сумкой и быстро нак­ла­дывать. А сама на­чала мило бе­седовать с нем­цем, то и де­ло стреляя глаз­ками и так же ми­ло улы­баясь. У Нади от стра­ха тряс­лись руки, и карто­фе­лины, как назло, вы­падали, не лови­лись. Немец уже на­чал под­­ми­гивать. Надя, все же набрав полную сум­ку, ти­хонь­ко от­та­щила ее за угол. Когда же ла­воч­ник спросил, что Катя де­лает се­год­ня вечером, Надя с сумкой была уже далеко.

Вечером, когда подруги шли с полным противнем испеченной ру­мя­ной картош­ки через ко­ридор к себе в ком­нату, что­бы уди­вить других, они на­ткну­лись на того са­мо­­го сво­его знакомца. От не­­­ожи­дан­ности они чуть не вы­ронили противень. Ока­­­­­­за­лось, что немец здесь ра­бо­­­­тал. Де­вочки невинно улыб­­­­­­­нулись и, при­сев одно­вре­менно в реве­рансе, как мож­но быстрее кинулись к себе в ком­нату. Это была самая вкусная картошка за все это время!

 Наде всегда давали не­тя­желую работу. Сначала ее от­пра­вили на совсем лег­­кую ра­­боту: деталька туда, де­таль­ка сюда. Однажды у нее по­рва­­лись чулки. Она взяла их и на­чала тут же за­шивать нит­ками, прямо на себе. Как раз в это вре­­мя проходил надзи­ра­тель. Он спра­ши­ва­ет: «Вас из дас!?» (Что это такое?). На­дя сму­­щен­но ответила: «Май­не чулок из капут». «Раус!!!» – закричал над­зи­ратель в бе­шен­стве.

Так она попала на ма­ши­ну, ма­лень­кую, с ку­зо­вом, как иг­рушечная. Стала возить раз­ные детальки. Но кроме дета­лек, она еще и возила кого-ни­будь «по­ка­тать». Ее за это и дру­­гие, как она думала, мел­­кие шалости, от­пра­­­вили на завод работать на фрезер­ном станке. Это была уже трудная ра­бота: ра­бо­та­ли в три сме­ны по восемь-девять часов. Утром с вось­­­ми до шести, потом до двенад­цати-часу но­чи, потом – до ут­ра. Самыми тяже­лыми бы­ли ночные смены, когда сильно хотелось спать. Од­наж­­ды Надя даже чуть не ли­ши­лась паль­ца, заснув за стан­ком – до сих пор шрам видно.

Как-то в ночную смену На­дя спряталась за ящиками, взя­ла рулон бумаги, стоявший ряд­ом, поднесла к губам и мо­нотонно про­говорила уже зна­комое всем наизусть: «Ах­тунг! Ахтунг! Етц ист люфт ге­фа­рен. Аллес лёйте фаб­рикмус цу фалясен цванцишь ми­ну цут э вартен!» (Вни­мание! Внимание! Воздушная тревога! Всем фабричным рабочим срочно покинуть здание завода – самолеты будут через 20 минут!).

¤ – Что тут было! Все при пер­­вых же сло­вах выключили стан­ки и бросились вон. Но наш мастер догадался и по­гнался за мной оз­ве­релый. Я – в женскую уборную и за­пер­лась. Там я просидела до са­мо­­го конца смены. Потом дев­чонки приходят и говорят, что они его уговорили, выхо­ди. Они ему, оказывается, ска­зали: ну пошутила девочка, за­то всех взбодрила, а то, мол, мы все тут чуть не уснули. Прос­тил. Даже посмеялся по­­том и сказал, чтоб больше так не шутила. А Советском Сою­зе бы сразу: саботаж! Ко­лы­ма! И концов бы не нашли.

u За станком делали ма­лень­кие детали для само­летов, бомб, но тогда они не зна­ли об этом, могли толь­ко догадываться.

Однажды Казик тихо сказал: «Нужно де­лать диверсии. Видишь: стоит эту деталь только уронить – и она уже ТАМ не сра­бо­тает». Да, деталь эту нужно было очень точно измерить, не соб­лю­дешь пропор­ции – и она уже не нужна. А если уронить, вну­три нее образуется ма­лень­кая трещина, ко­торой сна­ружи не видно. Сколько они этих деталей пороняли!

А од­наж­ды, октябрьским утром, На­дя уви­дела красный флаг пря­мо на самом высоком месте здания завода. А на две­рях внизу было написано: «За­ми­нировано». Немцы бо­я­ли­сь лезть туда. Они долго бе­гали, кричали, ру­га­лись. Ве­чером в мужском бараке устро­или обыск, допрос, но ни­кого так и не наш­ли.

* * *

 Бомбили постоянно, с са­мо­го начала войны, но что за са­молеты, было непонятно. На­­дя с подругами думали, что это аме­ри­кан­цы. Нико­му не разрешалось покидать здания, всех сгоняли в ма­лень­кий под­вал. Каждый раз, когда они молча спу­ска­лись в это «бомбоубе­жи­ще», все ду­мали: ко­нец!

Надя с подругой нашли лазейку, и в од­ну из бомбе­жек они в стра­­хе перелезли че­рез ог­­ром­ный за­бор и убе­жа­­ли да­ле­ко в лес. А когда они вернулись, то увидели, что все не­имоверно радос­тные: ока­зы­ва­ется по ра­дио объ­я­ви­ли, что теперь можно, то есть да­же нужно было по­кинуть зда­ние завода во вре­мя об­стре­ла. С тех пор, как только из боль­шой черной та­релки раз­да­ва­лось: «Ах­тунг! Ах­тунг!», все бе­жали вон из зда­ния.

В одну из таких бомбежек весь завод был разрушен, и всех рабочих перевели в дру­гой лагерь, в городе Кремень­шау.

¤ – Нас посылали убирать казар­­мы, до­ма офицеров. Од­нажды меня послали уби­­рать ком­­нату генерала. Когда я пришла, он был занят, и бро­сил: «Заправь кровать». Ви­ди­мо, он только встал. А было где-то 10-11 ча­сов. Ну, я за­пра­­вила, как умела, и стала осма­тривать комнату.

На пись­мен­ном столе акку­ратно сто­­я­ли фотографии членов семьи. Когда он осво­бо­дился, стал на меня кричать, что я не­пра­­­вильно заправила кровать, и показал, как надо за­прав­лять. Немцы очень аккурат­ный на­род, совсем не в акку­рат нам.

Потом я начала чистить окно газетой, чтоб что-то де­лать. А у меня были та­­кие сим­патичные чулки, я бы­­ла маленькая и всегда но­си­­ла высокие каблуки. Немец по­­смотрел на меня и спросил ме­­ня: «Ты кто?» А меня все всегда считали фран­цужен­кой. А русских они очень не лю­­били. Но я гордо ответила: «Рус­­ская!» Он: «О! Где лучше, в Германии или в Рос­сии?» Я от­­ве­тила: «В России!» Он так стран­но на меня посмотрел, и я сразу добавила: «В гостях хо­ро­шо, а дома – луч­ше». В дверь постучали. Вошел еще один генерал. Немец ему го­ворит: «Ты знаешь, я спра­шиваю у нее, где лучше, а она говорит, что в России». Кото­рый вошел, руку в кар­ман по­ложил. Я думаю: «Все – сей­час пис­толет доста­нет». А он достает шоколадку и говорит: «Мо­лодец!»

* * *

 Однажды вбегает в комна­ту подру­га и начинает тара­торить: «В сосед­нем мужском ба­­раке появился гитарист, ай­да за ним!» Так Надя по­знакомилась со своей «един­ственной и вечной любовью» – Валей. Он попал в Гер­ма­нию таким же образом, как и она. Было ему тогда тоже 18 лет. По профессии он был па­рик­махером.

Поклонников у Нади было много. Вспом­нить хотя бы гол­ландского инженера, кото­ро­го немцы наняли работать на свой завод. (Немцам за­пре­щалось жениться на не­нем­цах: парней ве­шали пря­­мо на улице, деву­шек – в конц­лагерь. А другие, «вся­кие», как го­ворили нем­цы, – пусть). Она отка­за­ла ему у са­мого трапа са­мо­­лета. Там, в Голлан­дии их жда­ли родст­вен­ники, сва­дебный стол, вил­ла. Да, да, хотелось уехать от­сюда подаль­ше, а дочку и ма­му все равно нашла бы и за­бра­­­­ла. Но Надя как будто зна­ла, что самый глав­­ный чело­век в ее жизни еще не объявил­­ся.

Жениться лагерным не разре­шалось, а жить вмес­те – только тем, у кого есть дети. Де­тей держали в от­дельной ком­нате. Ни­кому не раз­ре­ша­лось к ним хо­дить, даже ма­­мам. Мамы лишь заходили ту­да, оставляя пе­лен­ки, одеж­ду, но выно­сить в бараки де­тей не разре­ша­лось. Из мам со­ставляли гра­фик ня­нечек – по два чело­ве­ка сидели це­лы­ми сут­ками с детьми, пока дру­гие мамы ра­­ботали, как все. По­том меня­лись, и так далее.

К парням тоже не пускали. Ночью, когда все засыпали, девчонки наря­жались и через весь двор ползли по-плас­тунски, потому что заметил бы кто – расстрел, по земле и по ас­фальту к мужским баракам.

 – Никто ведь не поверит, ес­ли скажу, что в нашей ком­нате были белейшие тюли. За ог­­радой был склад, где скла­ды­­вали ноше­ные, старые ве­щи, которые немки выбра­сы­вали на переделку. Мы там час­то копались. Приходили с брит­вами, так же, по-плас­тун­ски. Много хороших вещей было. Мы носили. На танцы. Ночью приползем и наугад в тем­ноте вытаскиваем и та­щим, тащим. Осо­бенно много по­падалось тюли. Мы разве­си­­ли их на окнах, сделали из них покрывала – везде, где только можно. Немцы, конеч­но, догады­вались, откуда это все, но не ругали – ничего не го­ворили, только посмеива­лись.

* * *

 Их освободили амери­кан­цы. Армия была как на под­бор: все высокие, здоровые, кра­си­вые. Как они ей понра­ви­лись: вежливые, выбритые, пахну­щие вкусным одеколо­ном и хо­ро­шими сигаретами. Как буд­то из другой жизни, ко­торую она так себе и пред­ставляла: как в книгах или на картинках. Они раз­давали вся­кие вкус­ности из своего пай­ка. У них были огромные пай­ки. Шоко­ладки – обяза­тельно.

Охрана лагеря вся разбе­жа­­лась. Собрали весь лагерь на собрание – нужно было как-то организовать осво­божденных людей. В первую оче­редь составили список лю­дей на довольствие – всех, ведь, получается «пе­реда­ли» американцам, несколько со­тен чело­век. Назначили адми­нистрацию. Валентина вы­бра­ли начальником лагеря, и они с Надей не­медленно за­няли квартиру быв­ше­го на­чаль­ника. Все осталь­ные остались жить в бараках. Семей­ные быстро заняли отдель­ные комнаты.

..Зайдя в спальню, Надя ах­нула: весь пол был покрыт ков­ром из белоснежного ме­ха! Она бросилась на широ­кую кровать, за­пу­талась в шелковом покрывале и ...за­снула.

Проснулась она от вежли­вого, но требова­тельного сту­ка. Это был знакомый италья­нец с огромным пышным тор­том (всех ита­льян­цев тог­да направили на кухню, пото­му что они лучше всех готовили).

Он стоял в позе, будто перед госпожой, и хи­тро улы­бался. На­дя решила под­хва­тить его иг­ру и, стараясь как можно гру­бее, крикнула: «Иди к чер­ту!» Он не отста­вал: «Фрау Нача, герр Вален­тин приказал, чтоб я обяза­тельно вас покормил». И даже при­щелкнул каб­луч­ком. Надя чуть-чуть по­ка­приз­ничала, для при­ли­чия, и, усев­шись удобно на кровати, принялась за тво­рение пова­ра и тут же вы­плю­нула. Да, он был не­плохим кулинаром, судя по красивому офор­м­лению, но он плохо знал не­мец­кий: вместо при­прав для тортов и кексов он насыпал рыбий порошок. Не очень-то уда­ется им поиг­рать в «гер­ров» и «фрау».

 – И жили мы под амери­канцами шесть месяцев. Красный Крест снабжал про­визи­ей. Кстати, во время войны от Красного Крес­та часто поступали пайки, по­сыл­ки воен­но­плен­­ным. Но только не русским. Русские плен­ные ничего не полу­чали – умирали с голоду.

Мы видели, что началась дележка Гер­мании. Многие парни из Аме­рики говорили по-русски, и мы все слы­шали. «Вот эта часть, девочки, отой­дет Советскому Союзу», – объ­яс­няли они нам.

u Всем желающим пред­ло­жили уехать в Америку, Надя то­же за­хотела. Но оста­новил Ва­ля: «Если мы уедем, то уже ни­когда не сможем вернуться до­мой», и забрал у неё доку­менты и вещи. Когда машина в Америку уезжала, Надя в слезах бежала за машиной.

Тогда из трех тысяч людей уехали почти все, осталось только двадцать два человека.

¤ – После американцев при­шли русские. Наши! Мы их так жда­ли! Радости не было пре­­­де­ла. Бегали к немкам, вы­­пра­шивали у них хоть не­множко цветочков, побежали на поле – нарвать цветов.

И вот ждем. Смотрим все на до­­ро­гу, по которой не­давно про­­ехали аме­риканцы. Нико­го нет. И вот грохотанье – ло­ша­­ди и телеги. Наши …на под­­водах.

Мне сейчас так стыд­но за то, что мы тогда... бы­­­ли шокированы видом на­ших солдат: грязные, страш­­ные, оборванные, – так стыд­но! Они сов­сем не были похо­жи на ге­­ро­ев. Грязные, уста­лые... Только потом я поняла, КАК они настрадались за эти дол­гие пять лет. Сколь­ко вынесли, сколько перенесли!

* * *

u Валю призвали в армию. Он служил в комендатуре Кре­меньшау. А Надю посе­ли­ли в трехэтажный коттедж как пе­реводчицу. Теперь нем­цы на­зывали русских де­вушек «фройляйн» или «фрау». «Мы тог­да уже ходили королями», – вспоминает Надежда Вик­то­­ровна. Хозяйка виллы фрау Мар­та очень испугалась, что по­селили русскую, но общи­тель­ная Надя сразу же распо­ло­жила к себе, и вскоре они подружились.

День Победы в Кремень­шау празд­но­вали на вилле, которую занял новый ко­мен­дант города. При­гла­сили весь высший ко­ман­ду­ющий состав с переводчицами.

 – Сборы у меня начались с утра. Порт­ниха заканчивала платье. Па­рик­ма­хер­ская, ма­­ни­­кюр. И фрау Марта, у ко­то­рой во вре­мя войны была рус­ская при­слу­га, теперь са­ма вер­телась целый день около меня: то что-то подправляла, то под­гла­жива­ла, даже пы­талась надеть на меня свои драго­цен­ности. Я перед зеркалом верчусь. Вся такая эле­гантная. А Валю туда не пус­кали. Он же был в ко­мен­­датуре, обык­но­венный сол­дат. Кто туда солдата-то пус­тит. А я разодетая в пух и прах! – и туда

Там на втором этаже гро­мад­­ная зала с огромным сто­лом. Все расселись. А об­слу­­­жи­вали девушки в укра­ин­ских костюмах – до сих пор не могу понять, где они за одну ночь взяли эти костю­мы – все в красных сапожках, в венках и лентах. Стол был, ко­нечно, завален. Бутылки, бу­тыл­ки. Чего там только не бы­ло! И там нам на первое по­да­ли борщ, который мы не ели уже сто лет! Все: «Ой! Борщ! Ура!!!»

 А в соседней зале, тоже ог­ромной, хотели устроить тан­цы. У стены стоял огром­ный рояль. Да, шикарно жил быв­ший хозяин. Но среди при­сут­ствующих никто не умел иг­рать на рояле – неког­да было, кто воевал, кто на немцев работал. Надя поду­мала, как бы кстати был ак­кордеон Вали. И тут разда­лись знако­мые звуки – танго Вали! Надя побежала к две­рям и откры­ла: Валя и сле­пой старый немец сидели в углу у стола и играли. «Быстро», – подума­ла Надя и по­бежала к столу за едой для музыкан­тов. Дав­но они так не весе­лились.

А под утро они возвра­ща­лись и громко пели рус­ские песни. Шли прямо посе­ре­дине широкой улицы и никого не боялись. Не боя­лись, что кто-то посмотрит за лацканы и увидит нена­вист­ный бледно-голу­бой ку­сок материала с над­писью «ost» (прим.: оst – вос­­ток. Этот нагруд­ный знак но­сили только рус­ские и поляки. У поляков он был жел­­того цве­та с буквой «P», квад­ратный. Без это­го знака нельзя было вы­хо­дить в го­род), и отпра­вит в ко­­мен­датуру. Не боя­лись. Они бы­ли сво­бодны. Они – победители.

* * *

u В конце сорок пятого, ког­да Валя демоби­лизовался, ста­­ли со­би­рать поезда на вос­ток – в Россию. Вместе с ла­­гер­ными рабочими от­прав­­ля­­ли и тех, кто был в кон­цла­ге­­рях.

Не сравнить, как они вы­глядели и те, кто был в ра­­бо­чем лагере: ободранные, го­лодные, немощные, больные, су­­ту­лые. Из концлагерей ос­вобож­дали, а из лагерей плен­­ных – в наши лагеря. На­дя услышала раз­говор двух сол­дат, которые тихо перего­ва­ривались, глядя на конц­ла­герных:

– Ээх, из одного да в другой.

– Даа...

И все это понимали, что из одного лагеря попадут в другой – советский, но не гово­ри­ли. И было им жалко и горько. Хотелось крик­­нуть: «За что?!» Надя вспомнила, как немцы в лагере для воен­нопленных зазы­вали совет­ских солдат в свою армию (это была армия «власовцев»), но никто из наших солдат не пошел туда – умирали с голоду, но не шли.

...Наконец и они с Валей поехали на его родину. На Украину! Прожила Надя там недолго. Вскоре она уехала к себе в Вологду, и они рас­стались с Валей, чтобы через двадцать лет вновь встре­титься и остаться вместе уже навсегда.

* * *

u В Вологде она первым делом поехала к своему дому. Но его не было – раз­бомбили. Надя нашла мать и брата через комендатуру.

Подойдя к двери, она ти­хонь­ко постучала. Никто не от­ветил. Надя толкнула дверь ру­кой – и дверь открылась. Она вошла в дом. Тут же на­встречу ей вышла жен­щина. Надя спросила: «Смир­новы здесь живут?» Жен­щи­на кив­ну­ла на ма­ленькую дверь сле­ва.

Когда Надя открыла ее, она застыла в ужасе – это бы­ла ванная! Ванну, правда, уб­ра­ли и вместо нее поста­вили узень­кую же­лезную кровать. Ря­дом стоял комод. Вот на этом самом комоде ее ста­рая мать провела все годы войны. Ей рассказы­вали, что мать часто падала ночью. Не бы­ло и стола, за кото­рым со­­би­­рается вся семья. Ничего.

В этой малюсенькой ком­на­тенке они все и жили. Ку­шать почти было нечего. Наде пришлось продать много своих вещей, ко­торые она привезла из Германии (там, уез­жая, хватали всё, что могли увезти, хватали все), чтобы купить полдома. Но это была не поло­вина шикарной виллы, а по­ло­винка малень­ко­го полуразрушенного до­ми­ка, для которого тре­бо­валось много денег и вре­­мени на ремонт.

Когда Надя уезжала из Германии, фрау Марта шеп­нула ей: «Нача, если тебе там бу­дет очень плохо, напиши, что тебе зер-зер гут (очень-очень хорошо), и я пойму, что тебе очень-очень плохо». Но Надя так ей никогда и не написала, потому что запре­щалось даже вспоминать об этом.

На работу ее не прини­ма­ли, потому что в анкете в гра­фе «где раньше работала» она писала: в Германии, и объяс­няла, где имен­но и как. Ей тут же вежливо отказы­вали. Тог­да они поехали всей семьей в Алма-Ата: слы­шали, что в Казахстане много хлеба и фрук­тов. С хлебом было туго и там, а вот фрукты спа­сали.

Через три года Надя вы­шла замуж за Ни­колая Алек­сеевича Верхокам­ского, му­зы­­канта из симфонического оркестра. Где он только не ра­­­ботал: в ресторанах, в цир­ке, на площадках. Прихо­ди­лось много ездить вмес­те с ним по разным городам на гастроли – весь Союз объез­дили.

А в 1964 году мужа при­гла­сили работать в дале­кую и незна­ко­мую Туву – местной филар­монии не хва­тало квалифи­циро­ван­ного музыканта-литав­риста.

В Кызыле им сразу же дали большую од­но­ком­натную квар­­тиру. На­деж­де тоже нуж­­но было уст­ра­иваться на работу.

В этот раз она уже ничего про прошлую свою жизнь не писала, и ее тут же взяли на работу лич­ным секре­тарем пред­се­да­теля Со­вета ми­нис­тров к Михаила Клаевича Мен­думе. По­том 14 лет она про­ра­бо­тала стар­шей маши­нист­кой об­кома комсомола, оттуда и ушла на пен­сию.

Как-то Надежда спро­сила Аню Оюн, ко­торая тогда рабо­тала ди­рек­­тором изда­тель­ства, почему за 14 лет работы у нее нет в трудовой книжке ни одной записи с благо­дарностью.

¤ – Аня мне и рас­ска­зала, что к сколь­ки­толетию Ленина мне со­би­рались дать госу­дар­ст­венную награду. И в са­мый последний мо­мент пе­ред самым вру­че­нием кто-то шеп­нул: да вы что, она же была в Германии. Награду тут же отдали какой-то девочке, ко­­­то­рая только что вступила в ком­сомол. Пер­­вой попав­шейся. А я и не знала. Знала, что кого-то будут награж­дать. Но кого?

Уже позже, через мно­го лет тогдашний первый сек­ре­­тарь рес­пуб­лики Гри­­го­рий Чо­о­дуевич Шир­­шин спро­­сил, откуда я при­ехала. Я наврала ему, что дом сго­рел и так да­лее. А он:

– Это же неправда. Ты бы­ла в Германии. Ты по­чему анкеты не заполнила?

– Меня не брали на ра­боту.

– Это время уже давно прошло. Не бойся, везде пи­ши. Сейчас не те вре­мена.

u Было это уже в конце 70-х начале 80-х. Наступали иные времена. А жизнь шла своим чередом. Мужа Надежда Вик­­то­ровна похоро­нила. Жила, работала. Ее уважали, любили, но чего-то в жизни все равно недос­тавало. А через три года после смерти мужа она полу­чила письмо из Укра­ины. Пи­сала сестра Вали, которая все-таки смогла ра­зыскать ее. Ока­зывается, они ее ис­кали. Шли по следам: и в Ка­зах­­стане, и в Крыму, и в Сибири… Про­дав обручаль­ное кольцо и кое-что из ве­щей, На­дежда Викторовна поле­тела на Украину.

У Валентина тоже личная жизнь не уда­лась: разво­дился два ра­за, долго жил один. Он искал свою Надю, и, на­конец, нашел. Сестра Ва­лентина Антоновича все пере­жи­вала: сло­жится у них опять или нет?

Поженившись, они ре­шили по­ехать в Кы­­зыл – там было все-таки сытно и спо­кой­­но, да и квартира трехкомнатная, работа, почет, друзья. Валя устро­ился на работу па­рик­­­махером.

Валентина Антоновича Ко­ва­­ленкова в Кы­зыле все зна­ли, так и говорили: «У Будь­те­лю­безны стриг­лась», пото­му что он всег­да пос­ле стриж­ки так го­во­рил кли­ен­ту: «Будь­­те лю­без­ны». Это был один из луч­ших масте­ров го­рода. Двух недель не дожил он до серебряной свадь­бы.

* * *

Сейчас Надежда Вик­то­ровна живет одна. Муж, с которым она прожила 25 лет в любви и согла­сии, восемь лет как умер.

Жизнь так повер­ну­лась, что они с до­черью ста­ли чужими людьми и вот уже сорок лет живут каж­дый сво­ей жизнью. На­дежда Викто­ровна не лю­бит гово­рить об этом.

Внука Артура она вы­рас­­тила сама. Он стал хо­рошим специ­алистом по компью­тер­ной тех­нике – ба­буш­ка им гордится. Внуч­ку Ироч­ку вы­рас­тил зять. Она жи­вет в Том­ске, и каждое лето при­езжает с деть­ми к бабушке. У Надежды Викторовны пять пра­­вну­ков: у внука – пре­крас­ные двой­няш­ки Яна и Вла­­дик, а у внучки их трое.

Сейчас Надежда Викторовна хо­­дит в клуб «Кому за 60», и все думают, что ей дей­­стви­тельно чуть-чуть за шесть­десят. В мае это­го года у нее будет юби­­лей – 80 лет, но она все та­кая же, как прежде: бо­евая, за­дор­ная. Узнав, что Герма­ния вы­да­ет компен­са­цию тем, кто пять лет работал на при­ну­дительных ра­бо­тах в гит­ле­ровской Гер­ма­нии, на­чала пи­сать. Ку­да только она не пи­са­­ла. Нако­нец ей от­ве­ти­ли, что ее доку­менты наш­лись в Во­логде, но денег до сих пор нет. Она меч­­тает, по­лучив эти день­ги, по­­ехать во Львов, в Гер­ма­нию…

Однажды она шла по ули­це и увидела троих ино­­стран­­цев: два парня и де­вушка. При­слушалась – а они по-не­мец­ки раз­гова­ри­ва­ют. Поз­до­ро­ва­лась с ними, по­зна­ко­ми­лась, раз­го­во­рились, по-не­мец­ки. Когда На­дежда Викто­ровна ска­зала, что жила в Гер­ма­нии пять лет, парень, лу­ка­во улы­ба­ясь, спро­­сил: «Правда у нас хо­ро­шо?» Она отве­тила: «Но... я была в войну». Тут у него улыб­ка спол­­­зла с лица, он при­­ложил одну руку к серд­цу и, покло­нив­шись, ска­зал по-не­мец­­ки: «Из­вините нас».

Еще одна встреча, напом­нившая о тех годах, про­изо­шла прош­лым летом. На­деж­да Вик­то­ровна часто стоит с весами око­ло магазина «Эле­гант» – «взве­­шивает» тех, кто хо­чет об­радоваться или уди­виться сво­ему весу. Подошли к ней два мо­ло­дых че­ловека. Один начал рас­смат­ривать без­ру­кавочки, кото­рые она шьет для детей. На­дежда Вик­торовна сразу поняла, что это ино­странцы и спросила: «Вы кто?» А тот го­ворит по-польски своему дру­гу о без­рукавке. Она: «Вы по­ляки!» Незна­ком­цы спро­сили, как она догада­лась. Они раз­го­­во­рились. На­деж­да Вик­то­ровна не говорила по-поль­ски уже очень давно, мно­гое забы­лось, а вот пес­ни пом­­­нит до сих пор. Песни поче­му-то всег­да оста­ются в па­мяти. Они по­просили ее на­петь что-нибудь. Только она за­пела, по­ляки за­кричали: «По­дож­дите, по­дож­дите!» и по­лезли в свои рюк­заки за ка­­ме­­рой. За­писали. На­дежда Вик­то­ров­на спе­ла все поль­­ские пес­ни, ко­то­рые она зна­ла. Мо­лодые люди иск­ренне пора­зились и ска­зали, что даже не слы­шали таких песен в Поль­ше.

 – Мы, говорят, будем пока­зывать в Поль­ше фильм про Туву и вас пока­жем. Вся Поль­­ша увидит. А когда про­щались, говорят, может быть, что-ни­будь ска­жете, пере­дадите кому-нибудь при­вет. Я и крикнула в каме­ру: «Эдди Габара! Вацек! Это я – Куколка! Я в Туве, в Кызыле. Найдите меня!

* * *

Молодость часто сту­чит­ся к ней польской пе­сен­кой, которую в Поль­ше помнят толь­ко те, кто был тогда ря­дом с ней в лагере:

Не имею много денег,

Но сэкономлю на водке.

И есть у меня тринад­цать кирпичиков.

Из этих кирпичиков

Я построю тебе домик,

Маленький, как сердце,

И большой, как город,

И посажу туда тринадцать цветов.

И тринадцать звезд высоко блеснут,

И вырастет там тринадцать деревьев.

И буду любить тебя тринадцать дней,

А ты подаришь мне тринадцать ночей.

Но когда придет тринадцатое число,

Тринадцатое число нас разлучит.

Не помогут ни мольбы, ни слезы,

Потому что в домике

Из тринадцати кирпичиков

Ты все равно останешься одна.

* * *

Надежда Викторовна все время говорит, что живет не прошлым, а настоящим, но очень часто вспо­минает те годы, когда она жила в Гер­мании: пусть она была в раб­стве, но это были ее самые лучшие годы в жизни – годы ее молодости.

Прошло время...

5 мая 2001 года Надежда Викторовна отметила свой юбилей. Она не любит го­во­рить о возрасте, поэтому большого шум­ного торжества не было: отметили тихо, спокойно, в кругу людей, которые ее любят.

Накануне 60 го­дов­щины начала Великой Отечественной войны по телевизору объя­ви­ли, что выдача ком­пен­саций узникам кон­­­цен­трационных и ра­бочих лагерей в Гер­мании началась.

Наша героиня не теряет надежды съез­дить в Германию.

Фото:

2. Наде 18 лет. Львов. 1939 год.

3. Жители Украины встречают германских солдат. 1941 год.

4. Германский плакат, предназначенный для оккупированных территорий.

5. На оборонном заводе в Ленинграде. Рабочие собирают пулеметы. 1943 г.

6. Валя. В немецком фотосалоне. Кременьшау. 1944 г. Фотограф заставил снять русскую форму, потому что запрещалось сниматься в форме советского солдата.

7. Надя в платье, которое она выменяла у немок на селедку и маргарин. Немецкий фотосалон. Кременьшау, 1943 г.

8. Валя в комендатуре после освобождения Кременьшау. 1945 г.

9. Валя и Надя после Победы. Германия, лето 1945 года. Скоро домой.

10. Валентин и Надежда Коваленковы. Кызыл, 1968 г.