Эсфирь Медведева(Файвелис). Самая маленькая

(Продолжение. Начало в №30 от 21 августа 2015 года)

 

Шестиконечная звезда Давида

 

– Эсфирь Ефимовна, слушая ваш рассказ о пережитом в фашистском лагере, не могу понять: как же людям удавалось в таких нечеловеческих условиях хотя бы относительную гигиену соблюдать?

– Ох, милая, какая там гигиена. Помню, мама еще жива была, пришла моя сродная сестра, отцова племянница, вся во вшах, бедная. Голова – вшивая, брови – тоже, вши прямо по телу девочки бегают. Мама волосы ей отстригла, сняла с нее всё, состирнула в луже, обмыла из той же лужи, как могла.

Вода-то рядом была – река Южный Буг, да за колючей проволокой она. Кто помоложе да посмелей ночью под проволокой к реке пробирался, приносил родным воды, а нас мама ни на шаг от себя не отпускала, ведь если попадешься, охрана что угодно с тобой сделать могла.

Воду мы из луж брали, вода зеленая-зеленая. Немного отстоится в мисочке, пьем. И одежду нашу мама, хоть и в луже, да постирает.

Благодаря маме у меня и вшей не было. Она, бедная, царство небесное, всё время садилась и в голове искала, следила, чтобы гниды и вши не завелись. А потом и вовсе мне волосы остригла, тифа очень боялась, многие болели. Сильно-сильно она следила за мной.

Когда мамы не стало, так же делала, маечку и трусики, что на мне были, все время в луже полоскала. Платье полтора года – одно и то же, снизу все истрепалось, истлело. Ой, господи, смех и грех, нашла большой мешок. Платье снизу отрезала, кофточка стала. Мешок, он тонкий был, сбоку завязала – юбкой стал. Вот истинная правда, нисколь не вру.

– Женщинам в таких антисанитарных условиях особенно тяжело, но я читала их военные воспоминания о том, что в период особенно сильных стрессов и нагрузок сама природа приходит на помощь: месячные прекращаются. А как у вас было?

– А ведь правда. Не было ничего. Месячные у меня в одиннадцать лет начались. Напугалась: «Ой, мама, что такое, кровь пошла!» Она успокоила, объяснила. И потом мы с сестренкой всегда маме говорили, когда они приходили. Никаких специальных средств для женщин тогда не было, просто тряпочки подкладывали, а потом их стирали.

А в войну всё прекратилось. Правда-правда. И у матери ничего не было, она же молодая была, лет сорок ей было, когда умерла.

В сорок шестом году только, когда в госпитале работала, у меня снова начались месячные. И то помаленечку, чуть-чуть.

– Вот еще что меня удивляет: вы рассказывали, что местные жители, украинцы, только за вещи давали еврейским узникам продукты. Не могу поверить: неужели не было простого человеческого сострадания, жалости к умирающим от голода?

– Так это только в самом начале было, когда меняли, и это богатые к воротам для обмена подходили. А кто сам бедный – жалели. Люди со временем стали в соседние деревни за едой ночами сбегать, и им подавали – просто так, ведь менять-то нечего уже было.

– Сбегали и снова возвращались?

– А как же не вернуться, если в лагере родные остались: больная мать или ребенок? Да и куда скроешься, где жить-то будешь? Поймают – убьют.

Мама два раза ночью через колючку перебиралась. По деревне маленько походит, немножко соберет продуктов, и меня первым делом накормит.

Как-то такой побег двоюродная сестра Рахиль, племянница мамы, решила сделать: пойду по деревне, люди немного продуктов дадут, я вернусь и будем вместе кушать. Она старше меня была, уже работала. Вот видите, на этой довоенной фонографии, где мы всей семьей, я в кофточке сижу, так это она мне ее дала. Как решили фотографироваться, я загрустила, что подходящего наряда нет, вот она и выручила.

А в лагере для побега, чтобы не замерзнуть ночью, она у меня последнюю курточку попросила. На курточке у меня звезда еврейская была пришита, так мы ее перед этим спороли.

– Желтая шестиконечная звезда Давида?

– Нет, белая. Их всем нам сразу выдали и велели на спины пришить, чтобы издали видно было, кто мы такие.

Отдала я последнюю свою курточку, и ни с чем осталась, потому что Рахиль не вернулась. Видно, убили ее, иначе пришла бы.

 

Пусть лучше убьют, но я не согласна

 

– А сама в побеги за продуктами уходила?

– Как мамы не стало, пришлось. Пройдешь по деревне ночью, постучишь в одну хату, в другую, хозяйки и выносят, кто что может: или картофелину, или яичко, или хлебушка маленько. От своих детей отрывали, но выносили нам. Этим и спасались.

Был такой полицай, как сейчас помню, Семеренко, так он говорил: «Бегайте, только чтобы я не видел и не знал. Поймают – ваше дело». При нем я в третий раз сбежала со старшей женщиной Женей.

Это уже летом сорок третьего было. Пролезли под проволокой, в камнях над Бугом пересидели, чтобы совсем темно стало, и пошли в село Крищинцы. Сначала лесом, потом через кладбище. Страшно.

В лесу смотрим: под деревом кто-то. Перепугались, думали, полицай. Пригляделись – не шевелится. Подошли, а это женщина сидит, а на плечах ее – мальчик. Застреленные, из нашего же лагеря. Как мы, за едой пошли, да не дошли.

Как дошли до села, нам из первой же хаты еды вынесли. Я в подол кофточки ее собирала, никакого мешка у нас не было. А в хате в середине села нас приютили, мы и не ждали этого, знали, что проверки постоянные бывают, люди боялись: пустишь в дом еврея – пострадаешь.

А хозяин этой хаты хохол Пётр оказывается, был отцовый знакомый, я-то его не знала, он сам сказал. Вот он с женой и пустил нас. Пожалели. У них еще дочка была Аня и сын. А вот фамилию их, хоть убей, не вспомню.

Первую ночь мы нормально переночевали, нам на полу постелили. А на вторую ночь – облава. Заходит немец и полицай. Женю сразу схватили, плетку хорошую дали и увели. Она-то черная была, нос длинный, как у евреев. Сразу поняли, что из лагеря. А меня не тронули. Меня по лицу мало кто за еврейку признавал.

На хозяев наорали, но не били. И они меня в подпол спрятали. Хозяйка с меня юбку из мешка и кофточку, от платья оставшуюся сняла, сожгла, и белье мое – тоже. Мне свою юбку и кофту, сорочку с трусиками дала. Все ношеное, но чистое.

Но и в подполе меня держать боялись, поэтому в яму в огороде перевели. Так у них почти полгода и прожила, до поздней осени – в яме.

– Как так – полгода жила в яме?

– А это у них специальная яма была, где хозяин, гончар, прежде горшки обжигал. Яма досками закрыта, на них – сено для коровы. В яме – печь для обжига и стульчик для меня. Но печку эту не топили, упаси бог, кто дым увидит. Чтобы никто не заметил, что она к этой яме зачастила, хозяйка только затемно приносила мне еды на день да горшок с горячими углями для обогрева.

– А как же в туалет?

– Весь день терпела, только в темноте выходила. И вот как-то под утро выбралась из ямы, а сосед меня и увидел. Мне ни слова не сказал, а хозяину сказал: «Если она будет жить со мной, то не выдам, а если нет – продам вас».

Хозяйка ночью передала:

– Слушай, миленькая моя, сосед наш жить с тобой хочет.

Я сначала не поняла:

– Так я же у вас прячусь, зачем к нему перейду?

– Да нет, он с тобой как с полюбовницей жить хочет.

– Пусть лучше убьют, но я не согласна.

Вишь, какие мысли у этого соседа были.

 

Благодарность спасителю

 

– И донес?

– Донес. Немцы пришли с полицаем, меня за волосы из этой ямы вытащили, плетку хорошую дали, и хозяев избили.

Привели в сарай, а там – человек восемь женщин, все лагерные, пойманные. Я – самая младшая. Под вечер приходит полицай, велит с ним идти: одна хозяйка-украинка просит картошку перебрать. Пошла с ним, перебрала. Снова в сарай – закрыл на замок. Мы стоим, стемнело уже, а в сарайчике этом и не прилечь.

Вдруг открывается дверь – полицай: «Где эта маленькая девочка?» Все задрожали, перепугались, а я – больше всех. Что он хочет со мной сделать? Стрелять? Изнасиловать? Молчу. Он в темноте стал по головам щупать, я – меньше всех ростом, вот и нащупал. «Выходи!»

Выхожу ни жива, ни мертва. А он дает мне булку хлеба: хозяйка, у которой картошку перебирала, передала. И снова на замок закрыл. Разломила этот хлеб на кусочки на всех, поели.

Рано утром открывает: «Пошли на водопой». Напились из лужи, ладошками. И он повел всех нас в лагерь. И больше мне не удалось из него выйти, пока нас Красная Армия не освободила.

– Больше с этой спасшей вас украинской семьей не встречались?

– Как же – встретилась. В пятьдесят седьмом году, я тогда уже в Кызыле жила, ездила с мужем на Украину, думала, может, какие следы сестренки найду. Не нашла, а вот с Петром, спасителем моим, увиделась: он к тому времени уже не в Крищинцах, а в Тульчине жил, сторожем в магазине работал.

А жена его умерла, так что не пришлось мне ее поблагодарить, подарки-то специально везла. А Петру красивую рубаху подарила, брюки, сандалии. А потом пошли с мужем в горсовет и там благодарность написала за то, что спасал от фашистов. Попросила, чтобы в газете обязательно напечатали.

И с сыном его повстречалась, только нехорошая эта встреча была. Иду с мужем по улице, а он навстречу, пьяный. Узнал меня: «Юде?» Он ведь, когда я у них пряталась, уже большим парнем был. И ведь сам родителям помогал меня укрывать, а тут обращается, как фашист: юде – еврейка.

Муж не понял, что за это слово: «Фирочка, что он говорит?» «Ничего, Ванечка, я сама не поняла». И увела его от греха подальше, а то бы он не стерпел. А что с пьяным связываться, какой с него спрос?

 

Вы свободные!

 

– Сколько же времени длилась ваша лагерная юность?

– А вот у меня подтверждение есть, тульчинским нотариусом заверенное, его в 1990 году Шлима и Люба прислали, которые тоже в том лагере были. Плоховато вижу, вы сами прочитайте, там и даты точные есть.

– Да, вижу, Уланецкая Шлима Ихелевна 1925 года рождения и Коган Любовь Соломовна 1930 года рождения подтверждают, что 7 декабря 1941 года совместно с вами были насильно этапированы гитлеровскими оккупантами в фашистский лагерь смерти в село Печера Тульчинского района и находились там до 14 марта 1944 года.

Получается, что узников лагеря освободили за три дня до того, как вам девятнадцать лет исполнилось.

Помните, как это было – освобождение?

– Мы знали, что наши приближаются. Те, кто по деревням ходили, возвращаясь, говорили: «Скоро наши придут». Так мы этого освобождения ждали! Только очень боялись, что нас всех, кто еще живыми остался, немцы прибьют до этого. Люди рассказывали, что перед этим четыреста человек около лагеря живыми закопали, земля дышала.

А как Красная Армия пришла, ворота открыли: «Вы свободные!» Заплакали все, закричали. Нас – на машины и – в Тульчин, по домам.

А какой дом? Пришла – нет его, всё сгорело. Деваться некуда, документов – никаких.

И вот как я догадалась на железнодорожную станцию пойти, туда, где много военных? Иногда думаю и сама удивляюсь: как же сообразила? Я же военных всегда остерегалась, боялась даже. Это мама еще внушила: если девушка гуляет по улице с солдатом, значит, она нехорошая, ее люди осудят. Солдат сегодня – здесь, завтра – там, он жениться не будет, а девушке – позор. И все в нашем городе так говорили, строгие у нас правила были.

А на станции – эшелон с красными крестами: эвакогоспиталь. Попросилась к ним, и меня сразу взяли, без документов, без ничего – санитаркой, и форму выдали, и сапоги. Только официально оформили уже позже, с 26 июля 1944 года, и в справке так написали.

В эшелоне для раненых – специальные вагоны, для медицинского персонала – свои, в них и жили. Так в санитарном эшелоне и ехали вслед за фронтом: сначала по нашей земле, а потом – Болгария, Румыния, Венгрия.

Когда через Карпаты ехали, под обстрел попали, но эшелон не пострадал. А в Венгрию приехали – уже всё спокойно. Там, в городе Ньиредьхазе, уже настоящий госпиталь был, трехэтажный.

 

Тяжело, а надо

 

– У санитарки – тяжелый труд.

– А с чего у меня обе почки опущены? С этой тяжести. Вдвоем с такой же девчонкой ухватимся в двух сторон за носилки и тащим раненого. Тяжело, а надо.

Вагоны с ранеными, палаты по три раз в день моешь. В Ньиредьхазе у меня две палаты были – на первом и третьем этажах. День и ночь – вверх-вниз. То ведра с водой несешь, то еду, чтобы лежачих накормить. Сам не может умыться – тряпочку водой с мылом намочишь, лицо, руки протрешь, попить подашь. Утки тяжелораненым – тоже санитаркино дело, да я не брезговала – небрезгливая.

Работали мы сутками, посменно. В госпитале и жили. В комнатке санитарок – шесть человек, нары деревянные.

– Подопечные ваши благодарными были?

– По-разному случалось, ведь покалеченные, нервные. Ой, помню, один как бросит в меня с третьего этажа костыль! Что-то сверху попросил, а я не успела быстро подбежать. Он и швырнул костылем, еле увернулась.

А один фотографию свою подарил, когда выписывался. Вот – в альбомчике у меня.

– Крошечное фото, нечеткое, но одну звездочку на погоне разглядела, значит – младший лейтенант. И надпись на обороте такая трогательная: «Память Фирочке от Михаила. Вспомнишь меня, как самого неспокойного, который при виде тебя не мог лежать на койке».

– Он в ногу ранен был. Я и не дружила с ним, и мыслей таких не было, чтобы с кем-то дружить, только фамилию и знала – Калинин, но карточку храню.

А это фото – из Румынии, это мы с сестрой-хозяйкой Анной, пока наш эшелон в каком-то городке стоял, быстренько сбегали и сфотографировались. А это – уже в госпитале в Ньиредьхазе: санитарки Тоня, Фрося Маковицкая, мы с ней посменно дежурили, и я – с ранеными из нашей палаты.

– Победу в госпитале в Венгрии встретили?

– Да. Это я хорошо помню. Всех в зале собрали, начальник госпиталя объявил: «Победа!» Шампанское открыл. И нам, санитаркам, налили по бокальчику. Я тогда впервые это шампанское увидела и попробовала. Но только пригубила, потому что не было у меня такого понятия, чтобы девушки пили.

Госпиталь наш и после победы продолжал работать: война-то закончилась, а раненые остались.

 

Самое дорогое

 

– Вы такая молодец, что все свои документы того времени сохранили, в том числе и удостоверение, и выданную взамен трудовой книжки справку за подписями начальника эвакуационного госпиталя № 1690 Глинского, в которых указано, что вы проработали в госпитале до 7 февраля 1946 года.

– А как же, все документы обязательно беречь надо. Мне по ним и стаж в трудную книжку вписали, вот видите – первое место работы.

– Вижу: общий стаж в эвакуационном госпитале № 1690 – один год шесть месяцев и двенадцать дней в должности санитарки.

– И удостоверение ветерана Великой Отечественной войны мне выдали, юбилейными медалями награждают постоянно.

– Самая дорогая для вас награда?

– Вот – самое дорогое: Орден Отечественной войны второй степени. К сорокалетию победы вручили.

– На отсутствие государственного внимания не жалуетесь?

– Грех жаловаться. Прямо на руках меня носят. Домой постоянно с поздравлениями, подарками приезжают. Как какое в Кызыле мероприятие для ветеранов, и отвезут, и привезут: на парад, в музей, в театр, в ресторан. Кара-оол, как увидит, сразу ко мне, обнимет: «Ой, Ефимовна, ой, Ефимовна. Как жизнь, как здоровье?»

– Вернемся в сорок шестой год, Эсфирь Ефимовна. С чем из Венгрии в СССР возвращались?

– С деревянным чемоданчиком. Вернее – с сундучком, на крышке – замочек. Мне его старик-венгр сделал, он рядом с госпиталем жил с женой. Хорошая бабка была, жалела меня, угощала всё время. Испечет что-нибудь: «Верочка, покушай». Она меня не Фирой, а Верочкой звала.

Как госпиталь расформировывать стали, нас, вольнонаемных, по домам отправили. Оклад у санитарок был сто девяносто рублей в месяц, часть нам венгерскими деньгами выдавали – пенгё, я на них оделась: платьице, пальтишко, беретик. А остальную сумму на наши имена в банк клали. Деньги эти мы в банке перед отъездом советскими рублями получили.

Выдали документ с разрешением пересечь государственную границу. Проезд на поезде – бесплатный, до станции Журавлёвка Винницкой области, ближайшей к родному городу Тульчину. Положила в сундучок свои шмотки, и – домой.

Вернулась, а что толку – никто меня не встречает.

Окончание – в №32 от 4 сентября 2015 года

Интервью Надежды Антуфьевой с Эсфирь Медведевой (Файвелис) «Самая маленькая» войдёт восемнадцатым номером в шестой том книги «Люди Центра Азии», который сразу же после выхода в свет в июле 2014 года пятого тома книги начала готовить редакция газеты «Центр Азии».

Фото:

1. После освобождения из концлагеря – в санитарный эшелон. Санитарка Эсфирь Файвелис с Анной, сестрой-хозяйкой эвакуационного госпиталя № 1690. Румыния, октябрь 1944 года.

2. Санитарки эвакуационного госпиталя № 1690 с ранеными. Эсфирь (Фира) Файвелис – вторая справа, рядом с ней Тоня, стоит Фрося Маковицкая. Венгрия, город Ньиредьхаза. Май 1945 года.

3. Ветеран Великой Отечественной войны Эсфирь Медведева, в девичестве Файвелис, с главой правительства Республики Тыва Шолбаном Кара-оолом. Кызыл, Национальный театр, 8 мая 2013 года. Фото Виталия Шайфулина.