ДВА ОТЦА

У нее два отца: Алексей Караваев и Николай Журавлев. О ба – солдаты Великой Отечественной. Только капитан Караваев, пройдя всю войну, вернулся, а рядовой Журавлев – нет. Капитан Караваев, которого война настигла спустя 11 лет после победы, похоронен в Туве, на кладбище села Сарыг-Сеп. А у рядового Журавлева до сих пор нет могилы: числится он без вести пропавшим.

Роза Николаевна Абрамова (Караваева – Журавлева) открывает толстый пятый том «Книги памяти Красноярского края». На странице 295 четыре строчки в череде имен не вернувшихся с войны сибиряков обведены ею в рамочку: «Журавлев Николай Тихонович, род. 1906, с. Большая Ничка Минусинского района. Рядовой, шофер. Пропал без вести, июнь 1942 г.» На полях надпись: «Это мой отец». А потом достает папки и папки. Воспоминания о военном и послевоенном детстве, об Алексее Караваеве, воспитавшем ее отце, написанные для внуков – их у нее пятеро, для правнуков – правнучка у нее пока одна. Вынимает аккуратно подшитые газетные вырезки – свои публикации о 382-й Сибирской стрелковой дивизии, в которой воевал ее родной отец Николай Журавлев, о его однополчанах. Показывает фотографии. Ставит видеокассету: запись беседы с ветераном. Перелистывает тетрадь с графиком проведенных в школах Минусинского района встреч и бесед о Великой Отечественной войне. Целый архив у нее на дому…

ЛИНИЯ ЖИЗНИ

Зачем ей это? Ведь она не историк, не учитель, не журналист, а торговый работник. Работник сферы обслуживания – так именовали их в советские времена на собраниях и активах. «Торгаш» – так пренебрежительно отзывались за спиной.

32 года проработала в системе потребительской кооперации в разных районах Тувы, затем в Красноярском крае, на пенсию ушла с должности председателя правления Минусинского райпотребсоюза. Магазины, столовые, пекарни, кондитерские и колбасные цеха, транспорт, строительные бригады, перерабатывающие предприятия – все было под началом председателя районного потребительского общества. Чем только ни занималась: что только ни производили, чем только ни торговали. Только одного не позволяла себе никогда: торговать совестью. В ее дневнике, с которым она делилась самым сокровенным, есть такая запись 1972 года – тогда она жила в Туве, в городе Шагонаре, работала председателем правления Улуг-Хемского райпо:

«Вычитала стихи одной узбекской поэтессы, мне кажется, они как будто обо мне написаны.

Я радостью победы упиваюсь,
Но и печали вдосталь испила.
Бывало, от усталости качалась,
Но все равно вперед упрямо шла.
Бывало, я стояла, как скала,
Бывало, на асфальте спотыкалась,
Бывало, лишь потерям счет вела,
Но с честью никогда не торговалась .

Здорово! И правильно. Так и надо жить. Заканчиваю, дорогой мой товарищ дневник. Хватит писать: пришли поросенка колоть. Все долгов поубавится. Ну, до следующей свободной минуты».

О чести, о том, как надо жить, и тут же – о поросенке, которого надо срочно колоть, чтобы расплатиться с долгами – не совсем обычная смесь глубоких раздумий и повседневных мелочей. Хотя, что уж тут необычного: из этой повседневности и складывается вся наша жизнь. Но для одних она и ограничивается только «поросятами», а другим в жизни нужно нечто большее – какой-то высший смысл, без которого они просто не могут жить. И слово «долг» они понимают не в его бытовом, денежном, значении, а в этическом. Как нравственные обязанности человека, выполняемые из побуждений совести.

Вот, думаю, я и нашла ответ на вопрос: зачем ей это надо. Долг и совесть. Дочерний долг перед родным отцом. И перед отцом, воспитавшим ее. И перед всеми теми, кто шестьдесят лет назад победил в той страшной войне. Живыми и мертвыми.

Такая уж у нее «Линия жизни» – именно так назывался вечер в честь ее семидесятилетия, проведенный 3 февраля 2005 года в Минусинском музее имени Николая Мартьянова, внештатным краеведом и активистом которого она стала, выйдя на пенсию. Линия жизни, о которой сама Роза Николаевна говорит без пафоса, с улыбкой, как бы посмеиваясь над своей неугомонностью: «Да вы спросите, где меня нет: и в музее, и в редакции газеты, и в школах, и у ветеранов, и у инвалидов. Везде сую свой нос». Она смеется и потчует домашним пирогом – быстро и споро приготовленным за разговором.

Я – ДЕРЕВЕНСКАЯ

Эта сноровистость у нее с детства – военного и послевоенного, в селах под Минусинском. «Я – деревенская», – говорит она о себе. С особой гордостью говорит.

Смеясь, рассказывает, как в Туве, в Самагалтае, куда направили ее работать после окончания торгово-кооперативного техникума, научила всех косить «королеву полей».

«В 1955 году как раз кукурузу посадили, как Хрущев велел. И кукуруза выросла отличная. Нас, комсомольцев – и приезжих специалистов, и местных ребят-тувинцев – отправили ее убирать, на субботник. А как ее убирать, никто не знает, кукурузы этой отродясь в степном Тес-Хемском районе никто не видел. Дали всем серпы. И все стали так делать: отпилят серпом кукурузину, положат, другую идут пилить. Дело медленно продвигается. А я-то деревенская, косить умела. Подхожу к секретарю райкома комсомола Абрамову, моему будущему мужу, и говорю:

– Василий Егорович, ну кто так делает!? Нужны литовки, я покажу, как надо убирать.

А он на меня так снисходительно посмотрел:

– Не суйте свой нос, куда вас не просят.

Ах, так! Я нашла литовку и как давай хлестать эту кукурузу! Со всей силы, как траву ее кошу. А подружка Тамара складывает ее в кучи. И мы с ней вдвоем скосили больше, чем все остальные напилили.

Смотрю, после обеда секретарь райкома берет литовку и тоже косить начинает! А за ним и другие».

Эта деревенская закваска помогала Розе выстоять в самые трудные минуты жизни: стиснет зубы и будет, как она говорит, «ломиться». Будет учиться заочно, с двумя малыми детьми на руках, получая после техникума еще и высшее образование в Новосибирском институте советской кооперативной торговли. Будет поднимать одна сыновей, когда пришлось развестись с мужем: хоть и на партийной работе был, а горе пьянства не обошло и их семью, пришлось развестись. Будет работать без выходных, от зари до темна, вытягивая из отстающих очередное райпо. Так работать, что в 1976 году, когда работала в Туве председателем правления Улуг-Хемского районного потребительского общества, была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

Чего ей это стоило, знает только ее постоянный спутник – дневник. С ним одним делилась и горем, и радостью. Ему одному жаловалась. А для всех остальных – всегда подтянутая, красивая, деловая, неунывающая. И веселая – всех заведет: и на концерт к празднику, и на песню, и на танец.

А уж если свиснет в два пальца! Ей за этот свист не раз попадало: ну, не подобает руководителю, члену партии свистеть Соловьем-разбойником! А она все равно удержаться не могла – при удобном случае.

Я этот ее суперсвист летом прошлого года услышала. Повела меня Роза Николаевна летом на танцы. Да, на самые настоящие танцы, на «бабушкину дискотеку», как называют в Минусинске вечера у фонтана, которые местная администрация проводит для пенсионеров.

Симфонический оркестр в полном составе играет вальсы, танго, фокстроты – мелодии их молодости, а нарядные ветераны танцуют – и все такие красивые, одухотворенные! А после танцев стали под баян петь. И тут снова она не удержалась: когда запели «Запрягайте, хлопцы, коней», как свиснет посвистом молодецким! Это не описать, это надо слышать: классика!

«У КОГО ЕЩЕ ФАРКОП НЕИСПРАВНЫЙ?»

Свистеть она тоже в деревне выучилась, когда уже в Туве жила. Из села Даниловка в Сарыг-Сепскую школу-десятилетку надо было за семь километров ходить. Зимой вставали затемно и шли гурьбой, человек двадцать, чтобы не так страшно было.

Если вдруг проспал, задержался, то одно выручит: свист. Выйдешь за село, свиснешь – ушедшие вперед услышат и дождутся.

Все подружки учились свистеть, но не у всех получалось. А она упорная – выучилась. Это упорство у нее через всю жизнь прошло: не терпела, когда снисходительно поглядывали, сама себе ставила планку: «Сделаю, докажу!»

Рассказывает о своей работе в Шагонаре:

«Ох, и пришлось мне помучиться! Должность председателя райпо ни с одной должностью не сравнишь. Надо знать и специфику общепита (прим.: общественное питание – столовые), и торговли, и заготовок, и производства, и строительства, и транспорта. А я ни производства, ни строительства, ни транспорта не знала.

Тем более приехала женщина: тридцать пять лет, без мужа, с двумя ребятишками, да и вся из себя еще в то время была (смеется). Так сколько мне каверз делали, где в шутку, а где всерьез.

Вот один только случай. Собрала шоферов, воспитываю их: «Водитель в торговле отличается от других водителей: вы людей кормите, снабжаете самым необходимым, значит и работать должны особенно ответственно…» А они на меня скептически так посматривают, а потом один встает и говорит:

– Товарищ председательша, а я никак не могу сегодня в рейс ехать, у меня фаркоп неисправный.

А что такое фаркоп? Я и знать не знаю. Но смотрю – у них у всех рот до ушей. Догадалась, что это какой-то подвох:

– Пусть механик решит, чем вы сегодня заниматься будете.

А потом села в свою председательскую машину и спрашиваю вод
и спрашиваю водителя: 

– Митрофанович, а что такое фаркоп?

 А он улыбается: 

– Да это крюк сзади, для буксировки.

– Ах, крюк! Неисправный, значит? Будешь за мной в пять утра приезжать? 

– Зачем?

– Будешь учить меня машину водить, только чтобы никто не знал и не видел. 

И вот он в пять утра приезжает, едем в поле, он мне большую восьмерку по росе машиной нарисует, а я за руль – и по этой восьмерке туда-сюда. Меньше чем за месяц освоила вождение.

Получила права. Говорю механику: «Проводим собрание водителей, все чтоб были на месте». А Митрофановичу наказываю: «Открой пошире ворота, чтобы я в них, случаем, не врезалась». Сажусь за руль, въезжаю в ограду, круто разворачиваюсь, резко торможу, выхожу из машины: 

– Ну, а теперь у кого фаркоп неисправный?

Это надо было видеть их лица! Зауважали! И фаркопы больше ни у кого не ломались».

Роза очень гордилась этим своим умением, ведь тогда, в конце шестидесятых, редкие женщины сидели за рулем. И вот ведь что удивительно: не зря она говорит, что ее жизнь «не переслушаешь» – столько в ней неожиданных совпадений и открытий собственного прошлого, которое откликается настоящим. И премудрости вождения, которые освоила она так быстро – не оттуда ли, из предвоенного прошлого, когда она, малышкой, целые дни проводила в кабине грузовика вместе с родным отцом-шофером? Словно где-то в подсознании сохранилось, хотя она сама совсем не помнила ни этих поездок, ни родного отца – Николая.

И с войны ждала другого отца – Алексея. 

КАКИМИ БЫВАЮТ ПАПЫ

Алексей Караваев ушел в армию в 1938 году, когда Розе было три года. Отслужив, уже домой направлялся, а тут война. Не дошел до дома, вернули с дороги – и на офицерские курсы, а оттуда – на фронт. Восемь лет его не было.

Все эти годы Роза бережно хранила в памяти воспоминание: она приходит на работу к отцу – на МТС (машинно-тракторную станцию), где он бухгалтером работал, и, подбоченясь, поет частушку:

Я у Лени в коридоре
Башмаками топаю.
Я за то его люблю,
Что конфеты лопаю!

Папка, кудрявый, веселый, смеясь, подхватывает ее на руки и вручает конфету: особую – в форме гуся. У него этих конфет специальный запас для дочери хранился. 

Это было единственным ее воспоминанием, и всю войну Роза, нянчась с младшим братом и сестрой, рассказывала им: «Папка у нас – самый лучший. Он вернется, и будет у нас много-много конфет!» Младшие, Юра и Рита, слушали ее, открыв рот. Пытались уразуметь: что это за конфеты такие? Неужели вкуснее картошки? Но больше всего хотели понять: какими они бывают, папы? 

Как завидовала она ребятишкам, чьи отцы, хоть и искалеченные, возвращались домой. «Голодное было наше детство, трудное, но сколько в нас было патриотизма, как старались сделать для фронта все, что в наших силах, – вспоминает Роза Николаевна. – Как наяву у меня перед глазами один солнечный морозный зимний день. В село приехали на санях мужчины в белых полушубках и объявили: всех собак свести к сельсовету, они нужны фронту. И мы, ребятишки, со слезами на глазах повели к обозу на веревочках своих четвероногих друзей. Плачем, а ведем, ведь это нужно для победы. Обоз тронулся, привязанные к саням собаки визжат, мы бежим за ними далеко за село и долго смотрим вслед, вытирая слезы. А потом, вечерами, долго фантазируем: чья собака какие подвиги совершит, может, санитаром будет и как раз наших отцов спасет?» 

МОЛДАВСКАЯ РАЗВЕДЧИЦА

Вернулся отец только в апреле 1946 года – в форме капитана, на кителе – два ордена и три медали. Только совсем не похожим на свою довоенную фотографию вернулся – без кудрей, совершенно лысым. 

Нагрянул отец неожиданно и так же неожиданно огорошил: «Я за вами! Собирайтесь, едем в Молдавию, в город Тирасполь, я там теперь служу». Для села Пойлово Курагинского района Красноярского края это была сногсшибательная новость. 

Роза Николаевна рассказывает: 

«Собрались соседки, судачат, как быть маме:

– Не езди, Елена, столько лет его не было, вдруг у него там баба есть, а ты, деревенская, явишься со своим выводком, помрешь с голоду в этой Молдавии. Тут хоть картошка, да своя». 

А я тут же, на правах взрослой сижу и говорю: 

– Мама, отправь меня, я все разведаю и тебе напишу. 

И порешили на бабьем сходе: Розка – бойкая, пусть едет. Учебный год еще не закончился, так мне, как отличнице, в школе табель об окончании третьего класса вперед выдали. Ехать не в чем, пальто нет, платьишки все старые, так раздобыли где-то зеленой далембы – была тогда такая грубая ткань хлопчатобумажная, сшили мне платьице простое и пальтишко. И поехала я, юная «разведчица», из Сибири в далекие края! 

Тирасполь запомнился развалинами домов. На стене одного из разбомбленных домов показывали кинофильмы. Мы ходили в этот «кинотеатр» со своими табуретками. Запомнились мне тираспольские базары: многолюдные, много фруктов, овощей, трофейных товаров. Для меня это в диковинку было, мы ведь ничего подобного не видели в деревне. 

А разведка моя закончилась … солдатским ремнем. У папы, действительно, была в Тирасполе женщина, а у нее трое своих детей. Ну, я все маме и написала, раз меня на разведку послали. Не знаю уж, что она ему ответила, только выходил он меня солдатским ремнем и сказал: «Будешь писать, еще получишь! Ты во взрослые дела не лезь! Я мать люблю, а остальное не твоего ума дело». 

 Больше я уже не писала – сразу поумнела, а выполняла его задание: стеречь офицерскую планшетку с документами. «Если загуляю, твоя задача, чтоб планшетка цела была!» Он веселый был, погулять любил. Мы с ним ходили по праздникам в гости в семьи офицеров их части, они пили, вспоминали войну, пели фронтовые песни. А я где-нибудь в уголке засыпаю с планшеткой через плечо: задание выполняю, военную тайну храню (смеется).

Потом папу перевели в Кишинев, там я в четвертый класс пошла. Воинская часть с в центре города располагалась. Папу очень любили и солдаты, и офицеры, он никогда не кричал, не показывал своего превосходства. Помню один случай: идем по городу и видим: лейтенант муштрует-гоняет солдата за то, что тот честь не так ему отдал. Отец поравнялся с лейтенантом и тихо так сказал: «Прекратите комедию!» 

В части и меня полюбили. Когда я приходила к отцу, солдаты в годах, еще не демобилизованные, всегда старались поговорить, приласкать, что-нибудь подарить: скучали о своих детях. А по выходным в части всегда были концерты, кино. Приходили и члены семей, и просто знакомые. Перед началом обязательно кто-нибудь рассказывал о подвигах солдат и офицеров в годы войны. В перерывах играли в шашаки, домино. Очень дружны были и солдаты, и офицеры. 

Папа часто уезжал на учения, в командировки, оставляя квартирной хозяйке для меня свой офицерский паек: крупу, соль, сахар. Ну, а бабулечка частенько припрятывала их, так что, порой, у меня не оставалось ни продуктов, ни денег. Тогда меня папины друзья-офицеры выручали – давали денег, а еще помогали подружки – Римма и Мира и их родители».

СИБИРСКАЯ ЕВРЕЙКА

Этих своих кишеневских подружек – русскую Римму и еврейку Миру – Роза Николаевна до сих пор вспоминает. 

«В Римминой семье своих детей четверо. Самим бы прокормиться, но тетя Надя, ее мама, и меня выручала. На хлеб были тогда талоны. И вот мы с вечера занимаем очередь в магазине, на руке химическим карандашом тебе номер напишут, а стоять в этой очереди надо всю ночь до утра. А утром только одну булку хлеба в руки продадут. Тетя Надя разрежет эту булку на десять кусочков и отдаст мне. Я на базаре продам каждый кусочек за десять рублей – до сих пор помню цену. У меня уже сто рублей. Куплю мамалыги, фруктов, так и живу. Это была первая моя торговля.

А Мирка была из еврейской семьи. Однажды спрашивает меня:

– Тебя почему Розой назвали? Это еврейское имя. 

– Не знаю, мама так назвала. 

– А ты, если моя мама тебя спросит, кто ты по национальности, скажи ей, что ты – еврейка.

– Да что ты, Мирка, как же я скажу? Я ведь и по-еврейски ничего не знаю.

– А если спросит, отвечай: у нас в Сибири по-еврейски не говорят.

И ее мама меня, действительно, спросила. И я ответила, как Мирка велела. До сих пор помню это свое вранье, помню, как стыдно было. Не знаю, раскусила ли меня ее мама, только виду не подала и всегда помогала мне. 

Так, благодаря моим кишиневским подружкам, я и не чувствовала себя одинокой в далекой Молдавии.

А отец потом всегда говорил: «Ронька (он меня так называл) прошла Крым и Рым! Нигде не пропадет!» Он так привязался ко мне. И я от него не отходила. Папа сделал мне просто царский, по тем временам, подарок: в военторге купил красивое малиновое пальто, позолоченные сережки и даже часы! В журнале нашли фасон: юбка плиссированная, ворот стойкой, а на груди с двух сторон четыре складочки и пять бантиков. По этому фасону сшили мне платье из красного крепдешина – других цветов не было. И мы с папой такие красивые по Кишиневу гуляли: он в капитанской форме и я в крепдешиновом красном платье! 

Так мы прожили год. Папа и еще бы служил, но его военная контузия сказалась на зрении: оно катастрофически стало ухудшаться. В апреле 1947 года его комиссовали – инвалидом второй группы. И мы с отцом поехали домой – к маме, Юре, Рите.

ФЕНОМЕНТАЛЬНАЯ ЧЕСТНОСТЬ

Золотой он был человек! Так гордился всеми успехами моими, помогал во всем. Любил наравне с родными – Юрой, Ритой, Катей, которая уже после войны родилась. И никому даже в голову не приходило, что он мне неродной: не отец, а отчим. Да и мне самой тоже. 

Когда вернулись домой, папа с мамой уехали в Туву, на золотые прииски – в Сооруг-Хем. Он числился заведующим магазином, она – продавцом. А я у деда в селе Новотроицкое осталась – училась, так как на прииске была только начальния школа.

После шестого класса приехала к ним на каникулы. В Туве, особенно на приисках, после войны все было. А у нас под Минусинском – ни то что конфеточки-карамелечки, спичек было не достать. И достает папа коробку из-под радиолы, а она полна конфет! Два года он для меня их покупал, копил: «Вот, Роненька, будь королевой конфет!» Все лето мы с приисковыми ребятишками пировали – конфеты эти ели. 

А зрение у папы все хуже и хуже становилось, военная контузия полной слепотой обернулась: в пятидесятом году он совсем ослеп, первую группу инвалидности дали. 

Так он, слепой, не только школьникам военное дело преподавал, но и продолжал работать заведующим магазином. Все помнил, все держал в памяти. Ревизию в магазине делают, еще только товары пересчитывают, а он уже знает, какой получится результат.

А мама продавцом работала. Отпускает товар покупателям, считает на счетах, а он рядом стоит – в уме считает. «Леня, правильно?». «Правильно!»

Умер он в сорок лет, в пятьдесят восьмом году. И мама не смогла больше работать без него. Она посчитает, а рядом никого нет, никто не поддакивает, что правильно. Она снова считать, снова. И все ей кажется, что ошиблась, что просчиталась или людей обсчитала. Она, как и отец, настолько честная была, что даже копейку сдачи не позволяла себе взять. Нет копейки на сдачу, покупательница рукой махнет: «Не ищи копейку, не надо», а мама упаковку иголок раскроет: «Вот, возьми хоть иголочку на сдачу». 

Не смогла мама работать продавцом, когда отца рядом не стало, дорабатывала до пенсии нянечкой в больнице. 

Феноменальная память была у папы. И феноменальная честность.

Он еще успел приехать ко мне в село Самагалтай, на мое самое первое место работы. Меня там буквально заставили принять большой универмаг, заведовать которым никто не хотел: его и обворовывали, и недостачи там большие были. 

И отец, слепой, приехал ко мне туда. И сказал: «Тебе большое дело доверили. И ты, Ронька, запомни одно: не смей никогда обманывать людей! Нищий подаяние просит, ему копейки подают, вор большие деньги ворует. А ты, если станешь людей обсчитывать, обманывать, будешь считаться хуже нищего и хуже вора!»

И мне так его слова врезались в память! И я в торговле была, как белая ворона. Удивлялись даже люди: как ты так, всю жизнь в торговле проработала, председателем, руководителем, а у тебя никаких дефицитов, накоплений нет. Неужели руки на дефиците не погрела?

Я сейчас даже удивляюсь: как я смогла пройти по жизни с чистой совестью?

Порой думаю: это отцовский пример помог, его наказ. 

КОГДА КАПИТАН КАРАЕВ ЗАПЛАКАЛ

Одну подлость я в жизни сделала, до сих пор забыть и простить себе не могу. 

Когда училась в десятом классе, а я уже тогда к родителям в Туву переехала, заканчивала Сарыг-Сепскую школу, обиделась по глупости на отца: не понравилось, что он стал ругать меня за то, что поздно стала домой приходить. И тут как раз нашла свое свидетельство, где указано, что отец мой родной – Журавлев. Я раньше и знать об этом не знала. Отец мне ни словом, ни намеком не показывал, что я неродная дочь.

И я, когда пошла получать паспорт, оформила себе его на фамилию Журавлева, хотя до этого везде писалась по фамилии Караваева. 

Как сейчас помню: прихожу я с этим паспортом домой, а отец, он уже совсем слепой был, узнал, какую я себе фамилию в паспорте записала, и тихо так сказал: «Оказывается, сколько волка не корми, он все в лес смотрит». Смотрю, а у него на глазах – слезы. Ни разу до этого я не видела, чтобы он плакал. Даже когда понял, что ослепнет совсем…

Больше никогда, до самой смерти, папа ни словом меня не упрекнул, не вспоминал об этом. Только мне самой все время не по себе было. Особенно, когда уже студенткой стала, училась в Новосибирском кооперативном техникуме, и мне переводы постоянно от него приходили. В графе «кому» – Журавлевой, в графе «от кого» – от Караваева. И так мне сердце эти переводы с двумя фамилиями жгли.

Только вот ведь как получилось: не будь тогда этой истории с паспортом, не узнала бы я ни о маме Маше, ни о своем втором брате Юре. И о родном отце, без вести пропавшем на войне...»

МАМА МАША – ЖУРАВУШКА

 «Без вести пропал» – ненавижу эти слова! Когда слышу их, всегда перед глазами Мария Журавлева встает – моя вторая мама Маша. Она полвека ждала мужа – моего родного отца, все не могла понять: как это можно «пропасть без вести»? – рассказывает Роза Николаевна. 

Рассказывает и снова удивляется свей жизни, полной открытий своей собственной судьбы. Встреча с мамой Машей была одной из таких неслучайных случайностей.

В 1963 году переехали они на три года в Минусинск – мужа направили на учебу в совпартшколу. Пошла Роза устраиваться на работу в Минусинский райпотребсоюз. И там, в отделе кадров, вновь встретила ее судьба. 

Ну кто ее заставлял написать в анкете рядом с фамилией по мужу еще и свою девичью фамилию – Журавлева. Вовсе даже этого и не требовалось. А она зачем-то написала. Глянула кадровичка в листок и сказала: «А в селе Большая Ничка тетя Маша Журавлева живет и всегда вспоминает, что есть у нее где-то дочка Роза, найти ее не может. Это, случаем, не вы?».

Удивилась: «Какая мама? Не знаю такой. У меня своя мама есть». Однако кадровичка та не отступилась, рассказала о странном совпадении тете Маше. И через некоторое время приезжает к Розе женщина – небольшого роста, худенькая, лицо в морщинках, руки натруженные. А с ней молодой человек – сын. Обнимает ее приехавшая и рассказывает Розе о ее раннем детстве. И об отце – Николае Журавлеве. 

«Оказывается, когда моя мама с моим родным отцом расстались, и она вышла замуж за отчима, отец меня им не отдал. Очень меня любил, ни на шаг не отпускал и возил, двухлетнюю, с собой в кабине постоянно – он шофером в колхозе, в Большой Ничке, работал. 

А Маша Ларченкова его давно любила, еще до женитьбы на моей маме. Всем женихам отказывала, не хотела идти против сердца. 

И вот однажды подошла к машине и сказала «Коля, что ты делаешь, такую крошку с собой возишь. Оставляй ее у меня, а после работы забирать будешь». Он согласился. А потом и женился – очень ему пришлось по сердцу, что его дочку Маша так полюбила. Я мамой Машу называла. А потом моя родная мама приехала и слезно уговорила меня отдать: вон, у вас свой сын уже родился. И Маша пожалела, уговорила отца, хоть и больно ей было со мной расставаться.

И когда мы с мамой Машей через двадцать семь лет вот так встретились, она снова ко мне сердцем привязалась. Я только собираюсь в село по работе приехать, а она, как чувствует: напечет пирогов и будет целый день стоять у окна, ждать. И к детям моим, как к родным внукам относилась. Младший, Валерочка, часто болел, так она, бросив все дела домашние, приезжала, водилась с ним.

И в трудные минуты всегда мне помогала, поддерживала. 

Знаю, еще и потому она меня так любила, что я очень на отца похожа. Ведь с сорок второго года, как пришло на отца извещение «без вести пропал», она все ждала его. Замуж больше не вышла, растила Юру. А когда у него родился сын, назвали его Николаем – в честь деда. Коля тоже воевал – в Афганистане. И специальность у него, как у деда – шофер, «БелАЗы» водит. 

До самой своей смерти, а умерла она в 1993 году, в восемьдесят шесть лет, говорила мама Маша о своем Коле как о живом, будто только вчера его на фронт приводила. И так меня покорила преданность, что я в 1987 году, когда уже окончательно в Минусинск жить и работать переехала – мама Маша тогда еще жива была – написала заметку об истории нашей с ней встречи, о ее любви и верности в минусинскую газету «Власть труда». И назвала эту заметку «Журавушка».

… И вот опять продолжение той цепочки: прошлое и настоящее. Вскоре после выхода заметки приходит к Розе Николаевне на работу мужчина, представляется: Петр Федорович Солодовников. Смотрит на нее внимательно и говорит: «Да, вы дочь Журавлева. Очень похожа. Я с Николаем еще в тридцатых годах учился на курсах шоферов. И воевал вместе с ним. Волховский фронт. Вторая Ударная армия. 382-я Сибирская стрелковая дивизия. Отдельная авторота. Нас пятьдесят минусинцев-шоферов в ней было. Только всего одиннадцать нас тогда из котла в Мясном Бору прорвались. Из всей роты. А из дивизии – только несколько сотен сибиряков. Остались сибиряки в тех болотах…» 

ЭТА РОТА ПРОБИЛАСЬ ПО БОЛОТУ…

Права, ой как права Роза Николаевна: все факты нашей жизни, нашего прошлого, аукаются, казалось бы, неожиданно, в нашей последующей судьбе. Вот так же и знакомство с Абрамовой-Журавлевой, и история ее отца вызвали в моей памяти давний эпизод. 

Конец семидесятых. Одесса. Ласковое море. Вечер. И песня под гитару. Неожиданная песня. 

Эта рота, эта рота, эта рота…
Кто привел ее сюда, кто положил ее на снег?
Эта рота, эта рота уж не станет,
Не проснется эта рота уже больше по весне.

Эта рота пробиралась по болотам.
А когда пришел приказ, и отступили все назад,
Эту роту расстрелял из пулемета
Свой же заградительный отряд.

И покуда эта рота отступала:
Землю рыла, потом лила, кровью харкала в снегу,
Пощадили молодого генерала
И сказали, что теперь он перед Родиной в долгу.

Генералы все долги свои отдали,
Получили ордена и уж на пенсии давно.
Генералы мирно ходят городами
И не помнят эту роту и не помнят ничего.

И лежат они повзводно, повзводно,
С лейтенантами в строю и с капитаном впереди.
И лежат они подснежно и подледно,
И подснежники цветут у командира на груди…

Лежат все двести
Глазницами в рассвет,
А им всем вместе
Четыре тыщи лет.

Эту песню спел нам Саша Кавалеров. Помните такого артиста кино, получившего популярность с роли беспризорника Мамочки в «Республике ШКИД»? Саша был заводилой беспечной компании отдыхавшей у Черного моря молодежи. К этому пестрому обществу, в центре которого был он с неизменной гитарой, мог легко присоединиться каждый, а потом так же легко отколоться. 

С Кавалеровым было интересно, необычно. Он всегда чем-нибудь удивлял. Очень похоже и смешно пародировал Брежнева, это сейчас подобный юмор уже оскомину набил, а тогда пародия на Генерального секретаря ЦК КПСС звучала для нас смелым откровением. Пел на «бис» свои фирменные, киношные: «По приютам я с детства скитался», «Говорят, что будет сердце из нейлона». А однажды вдруг неожиданно стал непривычно серьезным и как-то по-особенному сказал: «А теперь спою про роту».

Странное впечатление произвела эта песня. Шумная одесская компания как-то сразу притихла, задумалась. А потом еще и еще раз просили спеть, чтобы запомнить. Запомнила и я эту «диссидентскую» песню, так вразрез идущую с тогдашним официальным лозунгом нашего патриотического воспитания: «Никто не забыт, ничто не забыто». Впервые задумалась: неужели было и так, и до сих пор лежат, никому не нужные, не захороненные?

Было. Только об этих страницах Великой Отечественной предпочитали не вспоминать: очень уж не вписывались они в утвержденную и подписанную историю войны. И отец Розы, Николай Журавлев, был участником именно такого трагического эпизода – в новгородских болотах, зимой-весной сорок второго – в местечке Мясной бор. 

Мясной Бор – небольшой населенный пункт в Новгородской области, ставший кровавой мясорубкой, перемоловшей в 1942 году в ходе Любанской операции многие десятки тысяч жизней и судеб солдат 2-й Ударной армии Волховского фронта, созданного для прорыва блокады Ленинграда. Именно этой армии и была придана 382-ая Сибирская стрелковая дивизия, спешно сформированная в Красноярске, в Канске и в маршевом порядке отправленная осенью 1942 года на Волховский фронт. 

То, что произошло в новгородских болотах, современные историки называют предательством своих солдат верховным командованием и самим Верховным главнокомандующим, потерявшим интерес к этой операции и практически отказавшимся от попыток спасти окруженную армию, прекратившим доставку в «котел» продовольствия, медикаментов, боеприпасов. 

Не было продовольствия: бойцы выкапывали из-под снега убитых лошадей, ели и кости, и шкуры. Чтобы спастись от цинги, пили хвойный отвар. Не хватало боеприпасов. На артиллерийских батареях не было снарядов. А если и осуществлялась редкая артиллерийская поддержка, то, бывало, что из-за нескорректированности штабных действий артиллерия била по своим. Раненых некуда было вывозить. Медикаментов тоже не было. Умирали от ран, умирали от обморожений, просто замерзали в снегу. Но Сталин не разрешал отвести войска. Армия продолжала отчаянно сражаться и погибать. 

А когда в июне сорок второго, наконец, был дан приказ, оставив технику и тяжелораненых, выходить из мешка, то этот отчаянный прорыв в районе Мясного бора, под беспрестанным артиллерийским и минометным огнем врага, стоил таких жертв, что истерзанную полосу болот и лесов к западу от деревни стали называть Долиной смерти. 

Остатки обреченной армии продолжали попытки вырваться из окружения с мая и до середины июля. Последние из немногочисленных оставшихся в живых и не попавших в плен окруженцев выходили на других участках фронта вплоть до самой осени 1942 года. Сумевшие пробиться из окружения, попали под репрессивную чистку: мало того, что они были «окруженцами», вдобавок еще и «власовцами». 

Вторая ударная, сражавшаяся и погибавшая в новгородских болотах, оказалась связанной с именем генерала Власова, командовавшего ею всего два месяца – с апреля 1942 года. 12 июля сорок второго, после скитания по лесам, оставшись практически один, он был взят в плен немцами. Плен – этого одного было достаточно в советские времена, чтобы быть навсегда заклейменным словом «предатель». А последующие действия Андрея Власова по созданию из военнопленных «Русской освободительной армии» сделали эту фамилию синонимом предательства. Проще было списать все на предательство одного генерала, ведь Верховный главнокомандующий ошибаться не мог. 

Поэтому долгое время после войны оставшиеся в живых солдаты и офицеры, выжившие в тех кровавых боях, старались не упоминать о том, что сражались в этой армии. Да что бойцы, даже однофамильцы Власова были несчастными людьми, им постоянно приходилось объяснять, что они не имеют к нему никакого отношения, даже добавлять в официальных анкетах «не родственник генерала Власова».

Оклеветанными, забытыми оказались и погибшие бойцы, не имевшие к предательству никакого отношения: десятки лет их истлевшие тела лежали незахороненными по новгородским лесам и болотам. О них предпочли просто забыть. 

СЛОВНО НЕУПОКОЕННЫЕ ДУШИ ПОГИБШИХ ПРОДОЛЖАЮТ СВОЮ ВОЙНУ

Разве по силам было Марии Журавлевой из минусинской деревни Большая Ничка, не хотевшей мириться со словами «пропал без вести», пробиться через эту стену молчания? 

Так и не смогла она ничего узнать ни о судьбе мужа, ни найти его могилу. Ее запросы-расспросы натолкнулись на совет: «Лучше не ходи и не расспрашивай. Где воевал – молчи, и где пропал – молчи. Тебе же и сыну лучше будет».

И только в 1988 году о судьбах солдат и офицеров 2-ой Ударной стали говорить открыто. Именно в этом году разрозненные молодежные отряды поисковиков, на свой страх и риск, без всякой поддержки властей ведущие поиск и захоронение погибших, были объединены в поисковую экспедицию «Долина» памяти одного из первых следопытов и поисковиков новгородчины Николая Орлова. Название «Долина» родилось из словосочетания «Долина смерти» – так называли места, где сражалась и выходила из окружения 2-я Ударная армия. Экспедиция объединила отряды поисковиков из более пятидесяти городов России, каждый год, летом, приезжающих сюда, чтобы выполнить свой долг перед погибшими в Великой Отечественной, чтобы нести свою непростую вахту памяти. 

Непростую обстановку создает сама обстановка гиблого болота, наполненного трупами погибших. Многие поисковики неоднократно обращали внимание на то, что в местах массового нахождения останков не селятся и не появляются птицы, а лес в Мясном Бору страшный и мистический: «Стоит остаться одному, как лес начинает жить. Явственно слышны крики «ура», словно неупокоенные души погибших до сих пор идут в атаку, продолжая свою войну».

За 16 лет более 47 тысяч останков советских солдат и офицеров обнаружено членами экспедиции в новгородских лесах. Они, наконец-то, с почестями преданы земле. 

Каждый год на воинском кладбище в Мясном Бору появляются новые братские могилы. В них те, кто так и остались безымянными и те, чьи имена удалось узнать – по «смертным» медальонам.

Увы, не у всех погибших были эти медальоны, несмотря на приказ в обязательном порядке снабжать ими каждого. Но металлических медальонов, как и боеприпасов, тоже не хватало. Да и содержавшаяся в них бумага с данными военнослужащего оказывалась вовсе не пергаментной, как предписывалось, а обычной писчей, даже газетной. И хотя у поисковиков отработана целая технология по вскрытию медальонов, извлечению из них маленьких листков с именами погибших, прочитать удавалось не все. 

За годы работы «Долины» поисковики смогли установить имена около 17 тысяч погибших. И родные смогли наконец-то узнать, где погиб и захоронен их муж, отец, дед, брат. Смогли приехать на новгородчину и поклониться их могилам. 

Так были опознаны и тела минусинцев: Петра Барашкова, Ивана Полежаева, Михаила Деревянко. «Только, – вздыхает Роза Николаевна, – на объявление в местной газете уже никто не отозвался…»

НА КОЛЕНИ ВСТАНУ, ГДЕ, СКОШЕННЫЕ, ВЫ ВСТАТЬ НЕ МОГЛИ

А Роза Николаевна поклонилась тем могилам. Выполнила наказ мамы Маши. В июне 1991 года вместе с родными погибших и ветеранами 382-й Сибирской дивизии побывала на новгородской земле.

Тогда как раз, наконец, появилась такая возможность: благодаря одной из дочерей погибшего – Антонине Артемьевой из Красноярска, долгие годы разыскивающей место гибели своего отца – Ефима Артемьева, была установлена связь с поисковиками одной из сельских школ новгородчины – со станции Волхов Мост. Следопытами была найдена и могила ее отца. А после настойчивых хлопот дочери погибшего в Красноярска был создан музей 382-й Сибирской дивизии, начался поиск оставшихся в живых и родных погибших воинов. И когда была организована поездка сибиряков на новгородчину, Роза Николаевна отправилась вместе с ними. 

Родные и друзья отговаривали от поездки: ты же только что две онкологических операции перенесла, куда тебе в такую даль, тебе же инвалидность, вторую группу дали, тебе опасны лишние нагрузки и волнения. Врачи и вовсе были против: категорически противопоказано! Но она решила: «Еду! Именно сейчас еду к отцу. Пока еще есть силы, я должна найти, где он похоронен. Я обещала маме Маше». И не послушалась советчиков.

И вот ведь как получилось: одна за другой уходили из жизни женщины, лежавшие в ней вместе в онкологической палате, а она жива и здорова. И не просто живет, а полной жизнью: даже на «Спящего Саяна» – одну из красивейших вершин Саянских гор восхождение вместе с молодыми в 65 лет совершила. Словно та поездка к отцу придала ей силы… 

В каждом новгородском селе, где стоят обелиски с именами сражавшихся и погибших в этих местах сибиряков, их встречали, как дорогих и родных людей. Запомнилась встреча в одной из школ: ребята вручили родным погибших букетики полевых цветов со словами: «Это цветы выросли на земле, политой кровью ваших отцов».

А в Мясном Бору она целый день не уходила с огромного братского кладбища. Холмы, холмы… У подножия таблички с именами погибших. А чаще – просто табличка с цифрами: захоронено 428, 606, 951, 1700… Безымянные. Ей казалось, что нет конца этим холмам, на первом из которых надпись: «На колени встану, где, скошенные, вы встать не смогли». 

И она встала на колени. И раздвигала высокую траву, которой поросли холмы, чтобы прочитать имена. А вдруг, чудом, все же найдет могилу отца? Холм за холмом… А тянутся они на километры… Чуда не произошло. Она не нашла фамилии Журавлев. Но привезла из той поездки капсулу с землей Мясного Бора – той самой, политой кровью и земляков-сибиряков из 382-й Сибирской дивизии. 

ДВОЙНОЙ ДОЛГ

«Вернулась я домой и пошла в наш Минусинский мартьяновский музей, – рассказывает Роза Николаевна. – Тогда еще был жив его прежний директор, удивительный человек Владимир Ковалев. Показываю ему эту капсулу, привезенные из поездки снимки, рассказываю, а сама плачу.

Владимир Алексеевич слушает, молчит, а потом и говорит: «Роза Николаевна, будете у нас внештатным краеведом?» И велел выписать мне удостоверение. Вот с тех пор я стала во всех делах музея участвовать, собирать материалы об истории края, о ветеранах наших минусинских и рассказывать о них».

Как-то она подсчитала: более трех тысяч учащихся слушали ее беседы о войне, о павших земляках-минусинцах, о родном крае и нравственном долге. 

Поначалу просто сама приезжала в школы и говорила: «Можно я расскажу ребятам о войне?» Помнит, как волновалась, когда пришла в одну из сельских школ, начала рассказ. И вдруг учительница говорит: «Остановитесь, пожалуйста». Забеспокоилась: что такое, может, я не так что-то говорю? А учительница: «Вы подождите, я сейчас ребят из других классов приведу. Это все должны слышать». 

Как ей удается найти контакт с молодежной аудиторией, как удается заставить слушать? Очень просто: она никого не заставляет. Просто рассказывает – от сердца. И так, чтобы задумались. 

Однажды только сильно рассердилась она: когда в музей имени Николая Мартьянова пригласили группу призывников из Минусинского сельскохозяйственного колледжа. 

«Парни, как на подбор, пришли, чувствуют себя вольно, кое-кто еще и жвачку жует. Перед ними ветеран сидит – Петр Федорович Солодовников, который вместе с моим отцом воевал. Ему восемьдесят лет, вся грудь в орденах и медалях, а они на него – ноль внимания – посмеиваются, болтают. Ну, думаю, сейчас вы будете слушать. И стала говорить … про любовь. Про верность на всю жизнь Журавушки к без вести пропавшему Николаю. Да так разошлась, остановиться не могу. А в конце сказала: «Дай Бог, ребята, чтобы у каждого из вас была такая Журавушка». Смотрю, притихли. В конце встречи сидим мы с Петром Федоровичем за столом, а они мимо нас проходят и тихо так говорят: «Спасибо». 

Никто ее никаким особым методам «привлечения внимания аудитории» не учил. У нее свой метод: просто предлагает ребятам поставить себя на место тех, кто выстоял и победил шестьдесят лет назад. «А что бы вы делали, если бы оказались в окружении, как наши земляки-минусинцы?» «А сколько бы вы могли продержаться без еды, как блокадники Ленинграда?» «А в вашей семье кто воевал в годы Великой Отечественной?» Словно тонкую ниточку протягивает – из прошлого в настоящее.

Очень тревожит ее, что мало знают нынешние ребята о войне, о своих земляках, о своем крае. И теребит она и школьников, и учителей: «Как так, у вас нет школьного музея? Ведь у вас в селе такие герои жили! Ваши же деды!» Закипает, волнуется: «А мы еще хотим, чтобы молодежь любила свой край, Родину, чтоб патриотами росли. А сами с ним об этом мало говорим». 

– Роза Николаевна, вы бы поберегли себя, вы же не сможете расшевелить всех. 

– Ничего, капля камень долбит! 

Ее уже во всех сельских школах знают. Звонят домой: «Приезжайте, расскажите!» И она оставляет все, садится в рейсовый автобус и едет. Звоню ей накануне 9 мая:

– Роза Николаевна, как дела?

– Да вот только что из села Кавказского приехала. Оттуда родом Николай Сахнов, выносивший знамя 382-й Сибирской дивизии из окружения. С этим знаменем дивизия до конца прошла, Новгород освобождала. Ведь как считалось: если знамя уберегли, значит, дивизия все равно жива, хоть и осталось от нее несколько сотен человек. Позвонили из школы, попросили рассказать о воинах-минусинцах, о дивизии. Ну и поехала. Пять лекций прочитала. Нельзя было не поехать.

Нельзя было не поехать. Потому что больше некому. Нет уже в живых двоих из трех друзей отца, из его роты. Друзей, ставших и ее друзьями, и даже больше, потому что называли они ее дочкой.

 Пять лет назад ушел из жизни Петр Солодовников, рассказывавший ей, как под Мясным Бором забрасывали с фашистских самолетов голодных, измученных бойцов листовками с предложениями сдаться и посулами сытой жизни в немецком плену, а на листовках тех картинки: Сталин лошадиную ногу грызет. Не сдались. 

Нет уже и Якова Аникина, с группой минусинцев и красноярцев взорвавшего железнодорожную дорогу между станциями Мясной бор и Спасская Полисть, по которой фашисты подвозили боеприпасы к Ленинграду.

А вот Трофим Исаков жив. Тот самый Трофим, что сам измученный, обессилевший от голода, несколько раз, под огнем, возвращался в Мясной Бор, чтобы вывести к санраспределителю, где оказывали первую помощь, тех, кто уже сам не мог двигаться. Возвращался, несмотря на приказ: оставить тяжелораненых. Трофим и был последним, кто видел ее отца: он помог и ему, только уже там, в санраспределителе, многие и умирали – от ран, измученные голодом и боями.

Трофиму Федоровичу уже девяносто лет, живет сейчас в Красноярске. Недавно она звонила ему, поздравляла с юбилеем Победы. Очень обрадовался звонку, звал в гости: «Приезжай, дочка! Мне-то уже к вам, в родные места, не доехать».

Нет уже тех, кто мог бы рассказать. Что ж, значит, должна она – Роза Абрамова-Журавлева-Караваева. Должна рассказать о войне, о Мясном Боре, о земляках-сибиряках, о тех, кто дошел до Победы и тех, кто не дошел. И она вновь собирается в очередную школу, в очередную деревню. Спешит успеть выполнить свой дочерний долг памяти. Ей надо еще много успеть. 

Потому что долг ее – двойной. Ведь у нее два отца.

Надежда АНТУФЬЕВА

Минусинск – Кызыл

Фото Нади Антуфьевой и из личного архива Розы Абрамовой.