ДЕТСТВО, ОПАЛЁННОЕ ВОЙНОЙ, В РАССКАЗАХ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ УЗНИКОВ ФАШИСТСКИХ ЛАГЕРЕЙ

Уже через год наша страна будет отмечать 60-летие со дня Победы. Вот только очень мало ветеранов придёт на этот парад… Главными свидетелями теперь становятся те, кому во время войны было 6-14 лет.

Сильные впечатления, пережитые в детстве, на всю жизнь врезаются в память человека. Что помнят дети войны? Что могут рассказать те, кто выжил? Многое…

Одной из первых на детей войны обратила внимание белорусская журналистка Светлана Алексиевич. Её книга «Последние свидетели» состоит из ста одного воспоминания детей – очевидцев войны. Без комментариев, без журналистских вопросов. Просто – маленькие истории.

Находясь под впечатлением книги «Последние свидетели», я решила записать рассказы детей войны – несовершеннолетних узников фашистских лагерей, которые сейчас живут в нашей республике.

Это те, кто уже после вхождения в 1944 году Тувы в состав России, приехали сюда работать и навсегда остались в республике. Здесь родились их дети и внуки. Тува стала их родиной. Всего в Кызыле живут шесть несовершеннолетних узников фашистских лагерей. Сегодня о пережитом рассказывают четверо из них: Иван Микитюк, Екатерина Григорьева, Михаил Шупляков и Пелагея Питюкова.

Мне пятый год шёл, но я помню, как война началась: туча солдат идёт. Родители нас на печку загнали, шепчут: «Тише, тише». Они-то понимали, что война, а мы-то что – маленькие, нам интересно.

Первый раз к нам не немцы пришли, а венгры. Помню, мать как раз хлеб в печку поставила, венгр приходит – хлеб увидел, забрал, а вместо него, взамен, дал нам всяких консервов, хлеб-то свежий лучше. Венгры разбоем не занимались.

У нас, там, где я жил, во дворе кухня была, там на всех солдат еду варили. Эти солдаты, венгры, сами поедят, а мы, дети, брали мисочки – и туда, к ним, они нам по черпачку наливали. Так что сначала нормально было, но это только сначала.

Как только немцы пришли, сразу хуже стало. Каждой семье нужно было определённое количество яиц, молока сдать. Нет у тебя курицы, коровы – всё равно обязан. Бери откуда хочешь. Кто сумел, тот убежал – в горы, в Карпаты, к партизанам. Кто не сумел, тот остался. А у нас семья одиннадцать человек, как нам убежать? Остались в посёлке.

Потом все немцы вдруг разом исчезли. Наши в наступление пошли. Видим: опять тучи людей идут, но уже партизаны – с гор. И тут же самолёты прилетели, стали сбрасывать парашюты с едой для партизан. Там парашют упал, тут упал. Мы, ребятишки, давай их собирать! Собирали и носили партизанам. Около месяца всё собирали. Всю еду партизанам относили, только парашюты себе оставляли, нам из них потом штаны шили, зеленоватые такие.

В общем, прижали немцев. Что они тогда делают? Всех, кто в посёлке остался, всех буквально – в вагоны и в Германию. Это был август 1944. Только тогда мы, дети, и поняли, что такое война.

Согнали нас в одну кучу: мать, отца, всех моих сестер, братьев – Степана, Марию, Ольгу, Василия, Дусю, Валю, Илью, Анну. Три дня мы ждали, пока вагоны подгонят. Нас проволокой огородили, и мы сидим. Там стреляют, тут стреляют. Три дня мы не спали, есть нам не давали.

В вагоны погрузили – и пошёл поезд на запад. Кормили плохо, подкинут так чего-нибудь. У немцев не было понятия, что мы тоже люди. Две сестры моих, самые маленькие, Дуся и Валя, в поезде умерли. Охранники велели выбросить их из вагона – и всё. А тут чехи подошли, говорят: «Дайте их имена, фамилии, мы похороним по-человечески»…

Очень много вшей, блох было. Как они мучили людей! Божечка моя! Даже в бровях вши были. Потом уж, как в лагерь приехали, на дезинфекцию нас сводили.

… Заселили нас в бараки. Кормили помоями. Брюкву разрежут, сварят, вот тебе и еда. Червяков из брюквы выкинешь и ешь. Худые все ходили, как пальчики. В лагере люди часто умирали, их на повозках вывозили…

А мать нам сказки рассказывала. Мы же маленькие были, вот она нам в лагере и рассказывала сказки разные. Про Морозко, про сиротку и мачеху… Рассказывала, чтобы нам не страшно было.

Почему-то бомбежки в лагере не боялись. Как-то раз бомба недалеко от нас упала, соседа нашего ранило, но страха не было. А вот собаки, которые лагерь охраняли, вот это страшно. Мы боялись, что собаки сорвутся с цепи и на нас кинутся. А собаки злые, овчарки немецкие, приучены на людей бросаться. До смерти загрызали.

Если вечером кто-то вдруг из лагеря убегал, начинала сирена выть. Сразу проверки, переклички, охранники всех из бараков гонят. Нас мать сразу хватала, кдруг другу какими-нибудь тряпками привяжет, цепочка такая получалась. Это чтобы мы в толпе не потерялись, чтобы все в кучке были, все вместе. Только так нас и сохранила.

Потом пришли бауэры, фермеры по-нашему. Они отбирали здоровых людей на работу. Нам ещё, можно сказать, повезло. Взрослые боялись, что пошлют туда, где людей сжигают, слышали уже о таком.

Меня, мать, отца, одну сестру и брата выбрал бауэрНоппо. Он нам сказал: «Будете работать, не будете политикой заниматься, я буду вас кормить и одевать».

Работали на ферме под городом Линцем. Коров в поле выгоняли, навоз за ними убирали, а еще я с братом яйца собирал. Из мягкой травы делали курицам гнезда. Целые сараи куриц были. Бывало, целыми днями ходим, ищем эти гнезда, яйца в корзины собираем.

Целый день – работа. Как с утра, часов с пяти-шести начнешь, так до обеда без перерывов. Слышишь свисток, все бросаешь, бежишь – обед начался. Всё по свистку было: начало работы, окончание.

Немка, жена нашего бауэра, скуповатая была, считала, что мы на работе все равно что-нибудь поедим, нам этого и хватит, а нам-то не хватает, мы уже глазами все едим. Наш бауэр тогда кусочек мяса с салом отрежет, нам даст: «Киндер, на». Мы матери отнесём.

Когда русские войска уже близко были, наш бауэр очень бояться стал. К отцу моему ходил, просил, что бы тот ничего не говорил нашим солдатам о том, что он однажды брата моего побил, так побил, что брат аж весь темный был. Как-то шли мы домой после работы, а брат взял в карманчик яиц, матери отнести, мать-то болела, на работу не ходила. И вот бауэр брата поймал и стал бить за то, что тот яйца без спроса взял. Сильно побил. А потом взял кошёлочку небольшую, положил туда яблок, яиц, говорит: «На, неси матери». Пожалел, значит.

Как-то послали меня за хлебом. Иду я и вдруг вижу: самолёт прямо в поле сел. Вышли оттуда человека три или четыре, зовут: «Киндер». Я подхожу, они спрашивают, сколько детей в семье. Я перечислил, и они на каждого дали по такой водонепроницаемой коробочке шоколада. Я и про хлеб забыл, хватаю то, что мне дали, и бегом домой. Дома рассказал, и там уже разобрались, что это американцы были. Это уже самый конец войны был. Мы знали, что наши скоро придут, ждали их.

И вот приехали на повозках советские солдаты. Такой радости у меня уже никогда больше в жизни не было!

До этого люди со страхом друг на друга смотрели, а тут все смеются, все радуются, все целуются, даже кого не знаешь, встретишь – вроде русский, давай обнимемся! Война кончилась! Мне и есть уже не надо было ничего. Главное – Победа!

После войны вернулись в родной посёлок. Пошел в школу, хотя еще и работать приходилось, детства-то у меня и не было. Жили очень бедно. Помню, уже иней везде, а я босиком в школу иду, не на что обувь купить. Сделали мне потом лапти из резины, из камеры автомобильной. Так и ходил.

Очень трудно было в 1946-1947 годы. Голод. У нас-то в поселке считалось, что еще ничего, жить можно. А рядом молдаване жили, они прямо как мухи падали. Попрошайки ходили: «Дайте кусочек хлеба». А ни у кого ничего нет, но всё равно делились тем, что по карточкам получали.

• В Кызыле Иван Михайлович живет с 1972 года. Как подался после армии на работу в Сибирь, так в Сибири и остался. Работал бригадиром плотников в Тувинской геологоразведочной экспедиции, начальником отдела снабжения в «Сельстрое», сейчас на пенсии. Рассказывает, что сестры и братья всё к себе зовут, на Украину, теперь уже в другое государство. Удивляются: «Как ты там, с москалями, жить можешь?» А он в ответ: «Нет, люди добрые, я там так хорошо с людьми живу, что никуда не уеду. И надеюсь, что придёт время и вы сами поймете, что если Белоруссия, Украина, Россия вместе не будут, никакого толку не будет, никакой демократии, ничего. Россия должна иметь друзей вокруг себя, а не врагов. Если будут все друзья, мы тогда заживём еще лучше. Так что никуда я уже из России и не уеду».

За границу Иван Михайлович больше не ездит, языков иностранных не знает, но слова: kinder (дети), arbeiten (работать) и schneller(быстро) помнит до сих пор.

Когда война началась, было мне четырнадцать лет. Налетели самолёты, почти всю нашу деревню разбомбили.

Одна из бомб попала в соседский дом. Наш, слава Богу, целым остался. При бомбёжке ранило моего младшего брата, осколок ему прямо в плечо попал.

Пришли в деревню немцы, выгнали нас всех из домов, в школу согнали, а мы, дети, в красных пионерских галстуках все. Как начали немцы их с шей срывать! Думали, шеи оторвут. И у меня галстук на шее. Я бойкая была, активная, уже в комсомол мечтала вступить. Моя подружка меня толкает, шепчет: «Снимай быстрее галстук, снимай!» Я скорей давай его снимать. А раньше ведь галстуки не просто так завязывались, на узле еще и застёжка-значок была. Я когда галстук снимала, этот значок упал, я поднять его не успела, еле успела галстук в карман сунуть. Мы их потом с подружкой спрятали, в землю закопали, а после войны стали искать – нет уже галстуков, выкопал ­­­кто-то.

Потом нас из школы вывели, и офицер немецкий сказал: «Живите пока, некогда нам с вами разбираться, нам надо Ленинград и Москву взять».

Был среди немцев с­­­олдат Людвиг, помню, он моей маме говорил: «Бабушка, мы не виноваты, ведь как русского солдата, так и нас посылают воевать». Вот он потом, после войны, через много лет в Видогощь приезжал и всё спрашивал у сестры моей: «А где Кити, боевая девочка? Кити-то где у вас?» Кити – это по-немецки Катя. Это он про меня, спрашивал, сестра сказала, что я уехала и больше здесь не живу. Тогда он ушел. Сильно я этому Людвигу почему-то запомнилась. А познакомились мы вот как: как-то пошли с девчонками в лес – грибы собирать, ягоды. Идем и видим: убитый лежит, советский ли, немецкий ли, мы не поняли. Подойти побоялись. Вышли из леса и сказали немцу (это как раз Людвиг оказался), и он пошел туда. Потом подходит к нам: «Спасибо, что сказали, это наш товарищ». Вот так и познакомились. Он в принципе хороший был, даже добрый.

…Нас и еще несколько семей, в которых детей маленьких не было, чтобы все работать могли, собрали и сказали, что сейчас отвезут нас на железнодорожный вокзал. На сборы нам времени не дали, мама только и успела, что взять сухариков и семечек тыквенных, чтобы в дороге хоть что-то поесть. Но немцы и их отобрали.

Посадили нас на станции в товарные вагоны и повезли. До сих пор помню: двадцать четыре вагона было. Ехали мы долго, а бомбёжки страшные были! Бомбы летят, шум, крики, нас всех из вагонов выгоняют, упадёшь на землю, лежишь, думаешь: «Выживем ли?» После бомбежки нас обратно в вагоны загоняли. Убитых просто под откос бросят, и поезд опять едет.

Помню в третьем вагоне была беременная женщина, она прямо в поезде рожала, только родила, ребёнка в свой халатик завернула, а охранник ее вместе с ребенком из поезда выбросил. А поезд быстро ехал. На полном ходу он их выбросил.

…Привезли нас в Германию, в трудовой лагерь под Берлином. Выдали прямоугольные кусочки материи с черными буквами OST (прим. авт.: восток), а для себя, не зная немецкого, мы расшифровали эту надпись так: «Остерегайтесь советского товарища». Их на одежду пришивали, без них ходить нельзя было.

Жили мы в бараках, ни столов, ни стульев, ничего там не было, только двух–этажные нары в два ряда. Порядок в лагере очень строгий был. В определённые часы охранники с собаками по баракам ходили, проверяли все ли на месте. Собаки очень злые были, боялись мы их очень.

Очень много мы там работали, чего только ни делали. Помню, после бомбёжек в Берлине, куда нас водили под конвоем, разбирали завалы. Таскали мешки с битым кирпичом. Очень тяжёлую работу нам всегда давали. Уставали ужасно. Кто на работу не идёт, болеет или ещё что, того плёткой били. Сильно. Больно. Как-то я заболела, у меня флюс большой был, вся щека распухла. Говорю коменданту: «Я сегодня на работу идти не смогу». Комендант мне: «Как это не можешь? Плетку получишь!». Ну вот, думаю, плетку заработала, надо, наверно, пересилить, пойти на работу. А щека раздулась, болит. Нет, не смогу идти. Положили меня тогда на топчан и плёткой один раз ударили. Один раз, да так, что несколько лет после этого у меня почка болела и болела. Даже ходить не могла. Потом уже операцию сделали, осталась я с одной почкой.

…Помню, я однажды в лагере за водой ходила и ведро поставила не на скамейку, а на стол, так меня охранник прикладом по голове ударил, я аж сознание потеряла. Соседка моя по бараку мне мокрую тряпочку к голове приложила, только тогда я в сознание пришла. После этого у меня до сих пор головные боли сильные.

Иногда вечером, после работы, мы выползали из-под ограждения нашего лагеря и шли к домам немцев, мирных жителей. Яблоки, груши у них в саду соберём, подметём везде, хозяева за это несколько яблок или груш дадут. Кушать-то очень хотелось. В лагере кормили нас очень плохо. Супом из брюквы. Несколько лет мы этот суп ели. Я теперь на брюкву даже смотреть не могу…

В лагере постоянно страх был. Уже не знаешь: живая ты или мертвая. Пойдёшь от бомб прятаться и думаешь: «Вернусь или нет?»

Не дай Бог никому опять такую войну пережить.

…Потом наши войска пришли. Освободили нас. Такой крик, шум стоял! Мы наши аусвайсы сорвали, побросали. Радости было!

Уже собирались из Германии уезжать, на вокзале поезд ждали, как вдруг подходит ко мне такой бравый старший лейтенант и спрашивает вежливо: «Куда ваш путь держится?» Я отвечаю: «В Новгород». Разговорились мы. Я ему свой адрес дала. Потом он со своей частью уехал, а мы только через час после них.

Я приехала домой, он мне телеграмму дал: «Встречай меня на вокзале». Поженились мы с ним. Так, после всего этого ужаса, и нашла в Берлине своё счастье…

• Муж Екатерины Алексеевны, Михаил Александрович, всю жизнь был военным. В 1947 году направили его в Туву. Служил он в Шагонаре в военкомате, а в 1981 году перебрались они с женой в Кызыл. Екатерина Алексеевна и Михаил Александрович жили душа в душу, воспитывали трёх дочерей.

В течение нескольких лет после войны снился Екатерине Андреевне один и тот же сон: какой-то человек с автоматом стреляет в неё. Долго не могла она оправится от пережитого.

Как война началась, я не помню, маленький сильно был. Помню только: в нашем доме немцы живут, а мы – в землянке, всех в деревне в землянки повыгоняли.

В нашем доме поселились какой-то лейтенант и с ним фельдфебель Франц. Этот Франц такой смешной был, хороший. Он до войны фермером был, потому в нашем огороде грядки разные сделал, редиски насажал. А у нас курица была, одна только и осталась, немцы-то всё забрали. Так вот эта курица пойдёт и все грядки расковыряет. Франц за ней с пистолетом гоняется, кричит: «Пристрелю!» И стреляет, а потом опомнится: кто яйца-то нести будет? И успокоится. Нам он никогда ничего плохого не делал, даже хлеба иногда давал. Немцы тоже разные были.

Помню, я как-то котелок стащил у немца. Он кашу в нем разогревать стал, а она у него пригорела. Он в речку на «отмочку» котелок поставил и ушёл. Я взял да перепрятал. А у них как было: потерял котелок, всё, уже никто другой не даст. И вот этот немец три дня ходил голодный. Все по берегу реки ходил, плакал. Котелок искал. Мать потом пожалела его, говорит мне: «Отдай сына, отдай». Я пошел и повесил котелок на то же место. Так немец как увидел его, так аж заплясал от радости. И сразу побежал к полевой кухне с этим котелком…

…Партизаны к нам ночью иногда приходили. Моя мать до войны нянечкой в больнице работала, медикаменты она какие-то припрятала, вот партизаны и ходили, она их перевязывала, лечила. Партизанам у нас вся деревня помогала.

В июне 1943 года стали всех из домов выгонять. Мы – я, мать, двое братьев, Николай и Иван, сестра старшая Антонина – в землянке спрятались, сидим. Мать нам рот подушкой закрывает, чтобы не кричали, чтобы тихо все сидели. Очень надеялись, что немцы нас не найдут. Куда там. Всех нашли. Вывели на дорогу и под охраной автоматчиков колоннами погнали к городу Рославлю. Сделали это, чтобы мы партизанам не помогали, чтобы немцы спокойно могли через нашу деревню идти.

Пять дней мы шли. Кто от колонны отставал, того сразу расстреливали. Помню, если я идти уставал, меня или мама, или бабушка на руках несли. Пригнали нас на какое-то поле, проволокой колючей огороженное. Вышки, собаки немецкие кругом. На территории нашего лагеря два барака всего стояло. А согнали нас около сорока тысяч. Кто где упадет, тот там и спит, в грязи. Дождь не дождь – всё равно. Мы в лагере жили на картофельном поле. Тряпье какое-то мать с бабкой захватили, вот на нем и спали. А это же июнь был. Картошка ранняя на поле только-только посажена. Вот мы эту картошку, мелкую-мелкую, копали и ели. Даже ботву ели. Мечтал там: наесться бы картошки вдоволь, да хлеба бы кусок.

Наш лагерь называли лагерем смерти. Я уже потом узнал, что из сорока тысяч человек вернулось оттуда только десять тысяч.

Расстреливали очень часто, там все овраги кругом были заполнены трупами. Расстреливали просто так, ни за что. Помню, как отбирали на расстрел. Всех строили, и немец мимо ходил, просто наугад пальцем тыкал: «Тебя! Тебя! Тебя!». Нас мать подальше, за толпу прятала, чтобы нас не видно было, чтобы не расстреляли. Хотя детей мало расстреливали, немцы думали, что и так помрём. Очень много в лагере детей умирало. От голода. Утром просыпаешься, а кто рядом лежит, уже мёртвый… На телеге за территорию лагеря его вывезут, бросят куда-нибудь, и всё, даже не закопают.

Кормили нас очень плохо. Баланду какую-нибудь из кормовой свёклы раз в день дадут и всё. Даже мисок не давали. Кто где какую-нибудь консервную банку подобрал, из неё и ел.

…Освободили нас через четыре месяца партизаны. Когда они пришли, стрельба такая стояла, мы все как заорали, запрыгали. Партизаны нам кричат: «Ложись!» А какое тут «ложись»? Тут наоборот все заплясали. Освобождение!

Партизаны нам потом на всю семью булку хлеба дали да супа. Покормили всех и сразу дальше пошли. А нас всех распустили, и мы в свою, уже освобождённую, деревню пошли.

В деревне тоже голодно было. Что мы там ели? Капусту в основном да лепешки из лебеды, щавеля и картошки. А лепёшки эти чёрные всегда получались. Мы их тошнотиками называли.

• В Туву Михаил Сергеевич приехал в 1976 году. Работал бульдозеристом в «Туваводмелиорации». Строил в республике дороги. Выйдя на пенсию, продолжает работать. Ему присвоено звание «Заслуженный работник Республики Тува».

Родилась и жила я в Целиноградской области Казахстана. А в мае 1941 года захотелось отцу съездить всей семьёй на родину матери, на Украину, в село Арбузинка.

Приехали мы туда, ровно месяц прожили, и война началась. А у нас ни крыши над головой, ничего. Жили мы там у дальних родственников. Семья у нас большая была: три брата, я, отец с матерью.

Деревню очень часто бомбили, помню, ночь подходит, а мы не спим, родители нас собирают, в погреб отправляют, чтобы там спали.

Немцы быстро очень к нам в деревню пришли – в 1941 году. Мы их сначала очень боялись, выглядывали из-за уголков, хотели понять, что они за звери такие. Боялись даже на улицу выйти. Потом уже привыкли…

А в 1943 году из нашей деревни всех парней и девчонок 1926 года рождения стали забирать в Германию. И меня тоже. Согнали нас всех в школу, там мы и ночевали, родители наши все ночь вокруг школы простояли. А на утро нас к станции колоннами под конвоем погнали. Погрузили в вагоны, тронулся поезд. Матери наши за вагонами бегут. Бегут, плачут, кричат, падают…

…Привезли нас в Германию. Расформировали: кто куда пойдет работать, к какому хозяину.

Я с подружкой Верой и еще несколькими девчонками из нашей деревни попала на сахарную фабрику. По первому времени терпимо там было. Даже супом с картошкой нас кормили, крупу какую-то давали.

Потом, уже в декабре, когда всю свёклу переработали, нас отправили на военный завод. Под землёй этот завод был. Вот там-то действительно страшно было. Жили в бараках, кормили нас ужасно, если две коляски брюквы в этой воде-баланде попадется, и то хорошо. Мы стали слабнуть. Подруга моя, Вера, заболела, ее в больницу отправили. А там комендантша добрая была, она мне говорит: «Если хочешь спасти свою подругу, как-нибудь ночью укради её, а то их скоро всех в крематорий повезут». А я сама слабая тоже ужасно, но пошли мы с одной женщиной, сумели вынести подругу. Принесли её в барак, положили.

Утром, уходя на работу, я разгребала солому в матраце, клала посередке Веру и прикрывала опять соломой, чтобы её не видно было. Три дня она так лежала, а потом я подумала, ну сколько же можно, она совсем же ослабла, не работала ведь, паёк на неё не выдавали. Я тогда комендантшу нашу, русскую, попросила, чтобы она ей рабочее место дала. Долго упрашивала. Наконец удалось устроить Веру опять на работу. Так и спаслась она.

На завод нас водили под конвоем, с собаками. Там мы с утра до позднего вечера сидели под землей у конвейера и ацетоном отчищали гранаты. А сидели так: четыре русских, потом одна немка, потом снова четыре русских, немка – они следили за нами, чтобы диверсию какую не сделали.

Помню, повесили двух парней, которые собирали гранаты, за то, что они что-то специально неправильно сделали, чтобы гранаты в бою не взорвались. Как заходишь на завод, видишь – они висят…

А в начале 1945 года я и Вера сумели сбежать. Тогда уже наши наступали, немцы как-то мягче стали. По всему нашему лагерю были развешены объявления: если у кого в Германии есть угнанные мать, сестра, отец, то можно написать заявление, получить пропуск и на выходные поехать к ним.

Мы тоже заявления с Верой написали. Ей разрешили, выдали пропуск, а мне нет. А куда она без меня? Говорит: «Я без тебя никуда не поеду».

Потом всех, у кого есть пропуска, стали выпускать. И Вера всё же пошла. А мне как? Я просто рядом с проходной прохаживалась. Вдруг вижу: едет «студебеккер», нагруженный листьями свеклы, капусты – еду нам везёт. И вот водитель показывает немцу, который на проходной дежурит, мол, открывай ворота. А немцу-то некогда, он у людей пропуска смотрит, а их ведь очень много было. Тут он меня заметил, попросил открыть.

Я дверь-то открыла и вдруг подумала, что пока машина тронется, я успею прыгнуть в канаву, она сразу за воротами была. Ну и прыгнула. Подождала немного: вроде не ищет меня никто, и вылезла оттуда. Вижу, Вера тоже вышла, крутится, не знает, куда идти. Я ей осторожно потом рукой помахала, и мы вместе к поезду пошли. С толпой смешались.

А на станции кругом полиция. А у нас, у лагерных, у всех на груди кусок материи с надписью OST (прим авт.: восток.). Вот полицейские и ходили, пропуска спрашивали. Вере-то ничего, она свой пропуск покажет и все, а мне-то как? Старались мы на глаза полицейским не попадаться. Но всё равно нас приметили, когда мы уже в поезд сели, полицейские в вагон зашли, спрашивают: «Русские есть?» А немки, которые с нами ехали, нас спрятали, меня зонтом прикрыли, Веру – пальто. Не видно нас. Полицейские и ушли. А немки нас ещё и бутербродами покормили. Мы голодные были, вторые сутки не ели. Не все немцы плохими были, всякие они бывали.

Поезд пошел, а мы-то не знаем, что нам дальше делать. На конечной станции люди, которые в поезде убирают, нас увидели, из вагона выгнали. Вдруг видим: рядом по тротуару тележки с посылками наши угнанные русские ребята толкают. Они нас тоже увидели, разговорились мы. Узнали они, что я из Николаевской области, обрадовались, говорят, что у них в депо две девчонки и два парня тоже из Николаевской. Мы с ними в депо и пошли.

А там их коменданта встретили, он давай через переводчика допытываться: кто мы такие, откуда взялись? Мы наобум сказали, что вчера из–под французской границы везли русских девчонок, а мы отстали от поезда. Сказали-то просто так, на удачу, а как потом оказалось, действительно, везли 22 девчонки и две из них отстали от поезда. Только это нас и спасло.

Пока выясняли всё, нас отправили в гестапо. Там мы две ночи провели, на холодном цементе. Как там пытали людей! Били резиновыми дубинками с острыми шипами, подвешивали на стенки и за руки, и за ноги…

Потом, почти месяц, мы в городе Галле в тюрьме сидели. А уже оттуда отправили нас к хозяину на хутор работать.

Веру, подружку мою, через несколько дней на другой хутор отправили, разлучили нас. Потеряла я тогда Веру.

У хозяина я и коров доила, и камни с поля собирала. А холодно ведь. Весна ранняя. Как ни тепло в Германии, а все равно замерзаешь. Нам ведь ни одежды, ни обуви тёплой не давали. На ногах у нас были как бы шлепанцы: подошва из дерева, а планка из брезента, вот и мерзли.

Помню, мне надо было подоить коров, да ещё и свёклу с грузовика разгрузить. А как я все успею? Ну пошла, быстро, как могла, начала разгружать свёклу, а хозяин еще и торопит, торопит. Потом как даст по щеке. И у меня щека прямо между зубов попала, и я прям мяса кусок с этой щеки откусила, больно ужасно было. До сих пор эта отметина во рту.

Недели две-три всего поработали мы у хозяина, а 7 мая нас освободили американцы. Радости было! Я вернулась в Николаевскую область, в деревню, из которой меня забрали. А семья моя, оказывается, обратно в Казахстан уехала, они уже и не думали, что я живой вернусь. Я потом уже, где- то через год, в Целиноградскую область, к маме, папе и братьям перебралась.

• Сначала в Туву в 1970 году приехал муж Пелагеи Яковлевны, а уж потом, в 1971 и она к нему перебралась. Всю жизнь, до пенсии работала на угольном разрезе, на простых рабочих должностях – образование-то из-за войны не удалось получить. Сейчас у нее не только внуки, но и четыре правнука. Рассказывает Пелагея Яковлевна им про войну, про лагерь, они удивляются, не верят, что мог быть такой ужас, и что всё это пережила их бабушка.

Фото:

1. После беседы Иван Микитюк решил угостить внучку Юлечку и юного журналиста Надю Антуфьеву шоколадом. Как когда-то его американские летчики. 

2. Екатерина Григорьева с кошкой Машкой провожают журналистов: «Девочки! Приходите еще!»

3. Михаил Шупляков на балконе своей квартиры.

4. Пелагея Питюкова: «Лучше бы здоровье вернули».