газета «Центр Азии» №33 (10 16 августа 2001) Люди Центра Азии Владимир Чооду: Я тувинцев не подвел: ни в Антарктиде, ни в Америке, ни в Ленинграде10 августа 2001 г. |
Санкт-Петербург. Хрущевская пятиэтажка на Тихорецком проспекте. Дверь мне открывает человек, к встрече с которым я готовилась два года, ожидая, когда журналистские дороги приведут меня в город на Неве. Подтянутый, в безупречном костюме-тройке, словно не к беседе дома за чашкой кофе готовился, а по меньшей мере к дипломатическому приему. Владимир Карбый-оолович Чооду – тувинец-ленинградец. Именно так – Ленинград, принципиально игнорируя переименование, и сегодня называет он город, в котором живет уже 43 года. Владимир Чооду, чье имя, как единственного тувинца, побывавшего в Антарктиде, значится на символическом столбе-указателе на полярной станции Мирный. Маленькая квартирка, скромная мебель, книги. А на стенах и полках – необычные сувениры, словно экзотические экспонаты музея его нестандартной жизни. Все они привезены из его путешествий по миру. Прошу хозяина пояснить: что, откуда. И Владимир Карбый-оолович рассказывает: «Вот эта головка из черного дерева – Конго. Этот кокос я сам снял с островов на экваторе – французская Гвиана. Это – настоящее яйцо императорского пингвина. Вот этого морского ежа поймал сам, а этот австралийский краб сам меня поймал: я нырнул, а он меня схватил. А вот этих бабочек я под Рио-де-Жанейро поймал. А здесь – настоящие австралийские бумеранги, вот этот особенно хорошо летает». Особенно привлекло мое внимание симпатичное чучело пингвина. Хозяин поясняет: «Это пингвин группы ишаковых. Их назвали так, потому что кричат, как ишаки. С 1967 года стоит. Хоть я и боролся за их сохранение, мне его все-таки подарили, когда я работал в Антарктиде». Как удалось так много увидеть и узнать тувинскому мальчику из села Самагалтай Тес-Хемского кожууна, пареньку, отличавшемуся от сверстников только одним – какой-то особой целеустремленностью, ответственностью и тягой к знаниям? С этого мы и начинаем беседу. – Владимир Карбый-оолович, я знаю, что вы стали учителем в 14 лет. Мои сведения верные? – Да, в 14 лет. И не потому, что я какой-то вундеркинд, а потому, что кадров не хватало. Все мое детство прошло в Тес-Хемском районе. Учился в Самагалтайской школе. Из Самагалтайской школы нас пятерых учеников направили в только что созданный учительский институт – институт повышения квалификации. И все – Чооду. Чооду Лена, Чооду Василий, Чооду Владимир, я и кто-то еще из Чооду, уже не помню. Очень нужны были учителя. Мы должны были учиться год, а я проучился полгода. Мне сказали: ты должен сдать экстерном, не хватает учителей. И отправили учителем тувинского языка снова в Самагалтай. Потом вместо четырех лет за два года закончил педтехникум. А в 19 лет направили в Высшую партийную школу – самым молодым из всех слушателей был. – Расскажите, пожалуйста о своей семье. – Нас детей было пятеро сестер и брат. Я самый старший. А вообще-то нас было много – десять детей. Когда папа умер, мама еще раз вышла замуж, и мы не отделяемся друг от друга. И знаете, я ни на кого в семье не похожу. Я единственный был белый, светловолосый, и дед, жалея меня, а он меня он очень лелеял и любил, предложил: давай мы тебя побреем, и ты будешь черным. Совсем черным я не стал, но потемнел – рыжеволосым парнем вырос. В 1972 году уже я осмелился и просил у мамы: а почему я ни на кого не похожу? Она меня послала к дяде – старшему брату отца Кежик-оолу Чооду, он уже старенький был. Дядя спросил: – А ты разве чувствуешь, что мы к тебе относимся, как к другому? – Нет, не чувствую. – Ну что же тогда спрашиваешь? Ты наш. Ты родился неожиданно – в пути, мы тебя с отцом принимали, чуть ли не зубами пуповину перегрызали. Претензии к пуповине есть? Я засмеялся: – Нет, претензий к пуповине нет. Вы знаете, я понял, что мама Таисия Михайловна, не совсем тувинка – она метиска, но она об этом никогда не рассказывала, скупа была на рассказы. В Туву, видать приехала очень рано. Работала акушеркой. А отец мой – один из первых тувинских врачей. Пока я не вырос, меня звали Карбый-оол эмчи-оол – сын врача Карбый-оола. Папа родом из О-Шынаа. Он умер в сорок пятом году, когда мне было десять лет, и я мало что помню. Но хорошо помню, как он меня единственный раз в жизни наказал. Он был очень интеллигентный, опрятный и любил, чтобы и я был очень опрятный. А в то время очень дорогой была обувь. Как только он мне эту обувь купит, я иду и в ней рыбу ловлю. Мама меня как только не наказывала, а я все равно в обуви – в речку. А он один раз пришел к этой речке, взял за ухо (видите, у меня это ухо чуть больше), привел домой и объяснил, что надо заботу родителей ценить. С тех пор, а мне уже 66, как только к речке подхожу, обувь снимаю. Папу я мало видел – он все время на работе, в командировках, на вызовах. Его в Тес-Хеме очень уважали. Пока я не вырос и не стал учителем, меня так и звали Карбый-оол эмчи-оол – сын врача Карбый-оола. – А правда ли, что из-за вашей непохожести жена Тока, Анчимаа, даже сомневалась: посылать ли вас на конкурс в Москву? – Не то что сомневалась, но вопрос такой возникал. Это было в пятьдесят первом году. Я победил в районном конкурсе художественной самодеятельности – песни пел. Она знала, что я сын Карый-оола, но никогда в жизни не видела. И вдруг среди всех тувинцев, отобранных ехать на конкурс в Москву, какой-то блондин бегает. Я слышу, она спрашивает: «А что это русский у вас делает?» А все смутились – все-таки это Хертек Амырбитовна Анчымаа. Ну, ей объяснили, а потом, когда мы еще и спели «Девочку звали Мандалмаа, Мандалмаа», вопросов уже не было. Она нас на конкурс в Москву и повезла, была руководителем делегации. Мы ей, бедной, доставили хлопот. Мы поезда никогда не видели, и в Абакане она нас еле собрала, когда этот поезд гуднул, а мы все испугавшись, разбежались (улыбается). – Я слышала, вы в юности были первым парнем на деревне, за которым, как в песне «ходят девушки гурьбой». И пели, и баяне играли. – Ну, не знаю, как уж «гурьбой», но молодежь вокруг меня всегда была. А играл я на всем, когда работал в школе, а потом в комсомоле. Если сам не играешь, то молодежь вокруг себя никак не соберешь. Танцевать очень любил. Тогда только стали появляться клубы, танцы, и мне казалось, если на танцы не сходишь, то и жизни никакой нет (смеется). Мы все учились танцевать краковяк, русского плясать. Соревновались друг перед другом. А сейчас – нет, уже не играю. Хотя если в компанию хорошую попаду, могу на пианино сыграть, могу «русского» на баяне. Но это когда озорничаю. Почему я еще не стал играть – перенес три инфаркта и два инсульта, нагрузку на левую руку уже нельзя давать. Работать с людьми очень тяжело. В основном, все инфаркты у меня от работы с людьми, от ответственности. (Владимир Карбый-оолович достает из лежащей на столе пачки «Беломора» папиросу и закуривает). – Ой, три инфаркта, а курить не бросили, да еще такие крепкие. Обычно после этого мужчины как-то опасаются за здоровье, бросают. – Я курю 56 лет. Но курил я всю жизнь «Казбек». А сейчас «Казбек», к моему большому сожалению, перестали выпускать. На этой линии, как мне рассказали, стали какой-то сорт сигарет выпускать. Пришлось перейти на «Беломор». А бросить курить не могу. Операция прошла, шесть часов меня приводили в порядок, и на второй день я уже стал просить: «Дайте закурить, хоть курнуть немножечко». И специалисты, которые меня смотрели, сказали: «Да не троньте его, еще неизвестно, что лучше – бросить или не бросить». Я и в Смольном был единственным, кто нарушал порядок, где бы ни шел, я курил. А не положено было – только в туалете. И со мной все боролись. Даже на бюро поручили секретарю горкома партии Татьяне Ивановне Ждановой меня воспитывать, следить, чтобы я не курил, не безобразничал. Но у нее ничего не вышло. Я окончательно убил ее тем, что купил себе загибающийся мундштук. Она увидела, руками замахала: «Карбый-оолович, она у тебя еще и загнулась, ну тебя, пусть с тобой мужики борются!» – Владимир Карбый-оолович, а как вы попали на работу в Смольный? Как вообще оказались в Ленинграде? – В Ленинград я попал из-за жены Любаши. Она коренная ленинградка, блокаду пережила. Любовь Васильевна Петрова. Учитель истории. Закончила Ленинградский Герценовский институт, и ее с подругой направили в 1951 году в Туву. Попала она к нам, в Самаглатай. А я тогда директором школы работал. – И как вы, директор школы, сделали предложение учительнице? – Пришел вечером к ней в гости. Поговорили. А потом я говорю: «Любовь Васильевна, выходите за меня замуж». Она согласилась. А я обрадовался, говорю: «Спасибо» (улыбается). – Так и сделали предложение на «вы»? – Да, мы и после этого долго были на «вы», потом уж на «ты» перешли. Она очень уважаемой была. Всех других учителей называли по имени и делали приставку «башкы» – учитель. А ее звали Любовь Васильевна-башкы. Очень обязательная была, грамотная, эрудированная. И очень вкусно лекции о любви и дружбе читала (улыбается). Очень умная, женщина была. Мудрая... Любаша умерла в 92-ом году. Я думал, что тоже уйду,вслед за ней. Но остался… Детей у нас нет. Долго я один здесь сидел, плакал. А Любашина родственница, Александра Михайловна, жена ее двоюродного брата, ходила за мной, присматривала, на неделю пищу готовила. Я ее с молодости знал, она тоже овдовела, давно уже. И мы через три года поженились. Теперь вот вместе. Она придет скоро – сутки в больнице работает. У Шуры – дочь, внучка. Она меня дедушкой зовет, слушается. И я ее родной считаю. Но после Любашиной смерти у меня произошел перелом: не могу ни на одно общественное мероприятие ходить. Психологически. Раньше мы с ней всегда ходили в театры, на концерты. А сейчас в театры, хоть очень люблю, перестал ходить, музыку тоже сам дома слушаю. (Владимир Карбый-оолович замолкает). Ну вот, поженились мы, а потом ее мама сильно заболела – надо ехать в Ленинград. А я тогда уже секретарем тувинского комсомола по идеологии работал. После долгой беседы Салчак Калбак-Хорекович Тока меня отпустил, на год. Но я так тут и остался. Мама умерла, а я тещу мамой звал. Остались мы с Любашей одни – посидели, погоревали. И пошел я в Выборгский райком партии на учет вставать. А там меня спрашивают: «Где хочешь работать?» А я тогда по-русски говорил, но не очень: «Да я ничего не умею…» «Как так? Высшую партийную школу закончил? Пойдешь на объединение «Светлана». Было это в 1961 году. Было мне очень тяжело. 46 тысяч работающих, три тысячи из них – комсомольцы. Я был одновременно секретарем комсомола, членом парткома, членом бюро Выборгского райкома комсомола, членом бюро Ленинградского горкома комсомола и членом обкома комсомола Ленинградской области (улыбается). Я все спрашивал: «А когда я работать-то буду – у меня же и своя работа есть?» А потом меня перевели в райком партии. А в конце 1966 года стали в институте Арктики и Антарктики создавать научно-исследовательские суда, и меня утвердили первым помощником капитана на научно-исследовательское судно «Профессор Зубов». Вон оно у меня висит (Владимир Карбый-оолович показывает на фото красавца-корабля, висящее в рамочке на стене). Пошли в Антарктиду. Первый рейс, в 1967 году, длился девять месяцев. Мне повезло. Экипаж подобрался очень хороший: 13 национальностей, но мы все были, как одна семья. Вы знаете, у моего отца всегда были мысли жить вместе с Россией, присоединиться к Советскому Союзу. Видать, это как-то во мне осталось – я всю жизнь являюсь интернационалистом. Для меня главное – человек, его суть, а не его национальность. Где бы и с кем я ни работал, я смотрю прежде всего на суть человека, а не на национальность. Но когда уже совсем туго бывает говорю: «Я тоже представитель малой народности, кончайте эти штучки». Полярники – очень интересные люди. А начальником экспедиции был Кренкель Эрнст Теодорович – в порядке исключения послали старика (прим. Э. Т. Кренкель (1903 – 1971) – полярник, доктор географических наук, Герой Советского Союза (1938 г) .С 1924 г. – радист полярный станций и арктических экспедиций, в том числе знаменитой на пароходе «Челюскин). – Сам Кренкель? – Да. Вот мы вместе с ним начали. Я ему тоже, видать, понравился, после рейса на ученом совете он даже назвал меня «отец», хотя я младше его сына на один год. Похвалил так. Приятно было. Я у него учился, как работать с людьми. Вообще плаванье мне в смысле работы с людьми много дал: исправило мое однобокое отношение. Я ведь до тридцати трех лет считал, что если мужчина женат, то он уже на других женщин смотреть не может. И был очень страшным человеком. Боролся против этого… – Да, вы были строгих правил… – А на судне я понял, что в жизни всякое может быть. Мудрее что ли стал – понимать больше людей стал. Вообще-то я по характеру очень стеснительный. Я и журналистом из-за этого не стал. Из меня хотели сначала журналиста сделать, когда в Высшую партийную школу направили. Но я не умею быть настырным и поэтому окончил не журналистское, а общее отделение. У меня свои правила работы с людьми. Я вожусь два года. Расстаюсь очень тяжело, в душе всегда больно, но если за два года ничего не получается, прямо говорю: «Давай лучше разойдемся». Первая экспедиция в 1967 году длилась девять месяцев – мы отвезли в Антарктиду полярников – участников тринадцатой советской экспедиции, и вывезли участников двенадцатой экспедиции. А по ходу плавания изучали взаимодействие атмосферы и океана, погоду, брали пробы воды, запускали геофизические ракеты, на 240 километров в космос. 9 ноября прошлого года ребята решили собраться – те, кто в первый рейс на «Профессоре Зубове» ходил. Думали, что будет человек 20-30, а собралось человек сто. Постарели уже все, человек тридцати уже нет… И тут я впервые услышал от них признание, что они меня отцом считали. Дали мне первое слово, хотя там были руководители института. «Нет, Владимир Карбый-оолович, вы наш духовный отец, вы начинайте». Прослезился я вместе с ними… «Да вы же, наверное, считали, что я враг народа?» «Да что вы!» Первый помощник капитана – это ведь тот, кто никому житья не дает (смеется). – Если по-сухопутному, то это –заместитель по политической части – замполит? Идеологическая работа? – Да. Двух капитанов пережил, и оба говорили: «Наше дело – судно вести, твое – с людьми работать». Чтоб не нарушали правила общежития, правила игры. – А ученые часто нарушали правила? – Да, очень часто. Но я всегда беседовал с людьми: я не собираюсь вас перевоспитывать, тем более, что вы грамотные люди, если мы хотим жить вместе, так давайте вместе соблюдать правила общежития. Я всегда не понимал, когда руководители их нарушают. Почему вам позволено, а рядовому не позволено? Из-за того, что вы руководитель? Не имеете права. Вам наоборот ничего не положено. А с другой стороны – я старался на себе показывать: у меня принцип – делай так, как делаю я. Не боюсь никакой черной работы, нужно – черную работу делаю, нужно кому-то помочь – помогу. И я всегда прозрачен, меня всегда видно. Ничего тайного нет. Я противник всяких шушуканий. Всегда говорил: «Думаю я так. Правильно думаю или нет? Согласны или нет?» Чего греха таить, когда шел с трапа, ко мне сам академик Трешников (прим.: полярный исследователь, в 1960-80 г. – директор Арктического и Антарктического института, участник создания «Атласа Антарктики», руководитель многих полярных экспедиций) приходил: «Слушай, твои там никого не слушаются, скажи ты им». «А в чем дело?» «Да они все на тебя ссылаются: Владимир Карбый-оолович так не делал, он так делал». Ну, посмеялись мы… – А что у вас за история с китом была в Антарктиде? – А, с китом. А откуда вы это все знаете? – Ну я же готовилась к встрече. – Это было в 67 году. Мы с дизель-электроходом «Обь» стояли на траверсе Мирного где-то в восьми кабельтовых друг от друга. Где-то около километра. А в Антарктиде – железная дисциплина, там никакой демократии нельзя. Существует порядок: без веревки нельзя ходить, без доски нельзя ходить, потому что припайный лед дышит: отходит, сходится. У меня это был первый рейс, а на «Оби» первый помощник капитана Ткаченко был очень опытный. И мне хотелось с ним встретиться, потому что я нигде в литературе не нашел, как работать первому помощнику. Первого помощника или как дурака показывают или, если он умный – только фамилия и должность, и больше ничего. И я пошел на встречу. С того и другого судна смотрят в бинокли, а я с досточкой иду. Где-то в середине пути лед разошелся. И снизу – огромная голубая глыба: кит вышел подышать. Я ощутил ногами его тело, оттолкнулся от него. Кит взял воздух и ушел, а лед снова соединился. И мне полярники выдали сертификат №34 – о том, что живого кита потрогал. Так что был такой случай, правильно, я даже про него забыл. – Насколько я знаю, у вас было множество интересных встреч, не только с китом – вы ведь даже с Пиночетом встречались? – Да, это у нас была встреча на станции Белинсгаузен, остров Ватерлоо. Был у нас в гостях на судне президент Чили в то время Эдуардо Фрей. Он привез всех своих сенаторов, в том числе был и Пиночет (прим. Пиночет Угарте – с декабря 1974 года президент Чили, генерал, захвативший власть в результате военного переворота). С Кусто мы встречались (прим. Жак Ив Кусто – знаменитый французский океанограф), с его сыном. Был в Чили, Аргентине, Уругвае, Бразилии. Во Французской Гвиане участвовали в двух научных экспериментах с французами. Был в Канаде, Исландии, дошел до 82 градуса – около Гренландии. Во Франции, в Париже больше десятка раз. Англия – вдоль и поперек. В Лондоне так и не научился ходить из-за левостороннего движения. У королевы Елизаветы Второй были на приеме. Вот так сидел, как с вами. – И какие впечатления от английской королевы? – Вы знаете, в то время это была большая ответственность. Разглядывать-то очень не будешь. Она задает вопросы, отвечаешь. Все это идет протокольно. Во время еды. Очень много приборов, не знаешь, с чего начинать. Она заметила. Даже посмеялась и сказала мне: «Правила хорошие, когда начинаешь с того, что удобнее». А наши тоже переглядываются, я им шепчу: «Начинайте с центра». (Смеется). А в Синегале мы с капитаном тоже были на приеме у президента. Но там страшный был прием – с автоматами, потому что шла война, междоусобная война. Стреляли. Мы с капитаном только успели залечь. В Конго был, в Австралии, в Японии, в Гонконге. На всех континентах побывал. – А сколько всего у вас было морских антарктических походов? – За восемь лет – пять походов. В Антарктиду приходили всегда летом, а в 1970 году попали зимой – спасали дизель-электроход «Обь» (прим. в 1955-74 г.г. – флагман советского антарктического флота). Когда он шел на станцию Русская, его зажало льдами и положило на бок. Мы нарушили инструкцию – на судне нашего класса нельзя заходить далеко в лед, а мы прошли полторы тысячи миль – почти три тысячи километров в тяжелых льдах, в полной темноте. Это ведь летом в Антарктиде всегда светло, солнце не заходит, а зимой всегда ночь. Подошли к «Оби», сняли людей. За эту операцию ваш покорный слуга был награжден Орденом Октябрьской революции. В Указе сказано: «За проявленные мужество и геройство». – А почему вы все же оставили полярно-морскую жизнь? – Направляли меня на два года, а они растянулись на восемь лет. А Любаша дома одна была, да и я уже устал от «научного нигилизма». И еще, признаюсь уж, почему я решил уходить: видать, меня переоценили и хотели сделать начальником полярной станции Беллингсгаузена. Ну, думаю, если так началось, надо бежать (улыбается). – Не понравилось вам в Антарктиде? – Когда в первый раз в 67-ом пришли и я увидел, в каких тяжелых условиях там люди работают, я сказал: «Кому это все надо?» Начальник станции Мирный на это ответил: «Владимир Карбый-оолович, только не говорите никому то, что вы нам сказали». Очень тяжелые условия… Летом на солнце все горит, а температура – минус 25. Зимой – минус 67, а на станции Восток – 80, да еще и 30% кислорода от нормы. Я ведь был на всех наших станциях – полярники показали. Тогда «столицей» Антарктиды была станция Мирный, а сейчас – Молодежная. – А правда ли, что на станции Мирный есть столб, на котром написано ваше имя и расстояние от антарктической станции до Кызыла? – Да, потому что там тувинец был. Там установлен столб и на нем сверху вниз – таблички, указывающие направление и количество километров до городов, представители которых работали в Антарктиде. На одной из дощечек в 67-ом году сделали надпись: «Кызыл. Тувинская автономная область», тогда Тува была автономной областью. А в скобочках ребята написали: «Чооду В.К.». Я уже потом увидел: «А зачем мою фамилию написали?» «А потому, что вы единственный тувинец, побывавший в Антарктиде». – Только одна ваша фамилия была написана? – Да, только моя. – А расстояние от станции Мирный до Кызыла какое было указано? – А ребята подсчитали. По-моему, около шестнадцати с половиной тысяч километров. Точно не помню, не хочу врать. – Эта табличка и сейчас там? – Сейчас – не знаю. Наверное. А вот судна моего, к сожалению, уже нет. С этой перестройкой прошляпили: продали, да неудачно. И турки распилили «Профессора Зубова», переплавили. Последний капитан, который выбрасывал его на берег, рассказывал: «Как живой был – сначала не хотел, а потом сам на берег выбросился». А он у нас всегда был такой чистенький, беленький. Его называли: «О, шпион пришел советский». Я его очень чувствовал, это судно. Ногами чувствовал. Научился и у штурвала стоять, и курс проложить, и определиться, где мы находимся, и дизель-генератор завести. Мы даже прослезились, когда капитан рассказывал о его последних часах. …Так вот, когда я ушел с трапа, первый секретарь Ленинградского горкома Партии Аристов меня вызвал, пообещал, что легкой жизни не будет, и предложил работать в идеологическом отделе – заниматься дипломатическими приемами, так как много сталкивался с этим за границей во время плаваний, и курировать четыре района города. А после второго инфаркта меня не выгнали, а повысили в должности: чтобы меньше ходил: назначили заведующим общего сектора горкома партии. А оттуда уже я вновь вернулся на «Светлану», которая меня первой в 1961 году в Ленинграде и приняла. Работаю помощником генерального директора. У нас прошла реструктуризация. Раньше было 12 заместителей, теперь осталось четыре заместителя и пять помощников. Я помощник по общим вопросам. Главный бюрократ. Работаю, пока не выгонят (улыбается). На одну пенсию жить очень тяжело. Вот у нас с главным инженером стаж одинаковый, оба награжденные, он еще дважды лауреат, а пенсия у обоих одинаковая – 701 рубль. «Светлана» – это уникальное предприятие электронного приборостроения: полупроводники, конденсаторы, транзисторы. Более девяти с половиной тысяч наименований выпускали. Ни один телевизор и приемник без нас собрать не могли. До сих пор производим мощные генераторные лампы, без которых телевидение не может транслировать. У нас сейчас вместо 46 тысяч работает 4 тысячи. Но предприятие не упало. В прошлом году мое 65-летие отмечали, так они мне вот какое стихотворение подарили (Владимир Карбый-оолович достает красивую открытку и читает): На нашей «Светлане» немало дверей, За каждой, где русский сидит, где еврей, А где-то хохол, белорус, армянин. И даже, представьте, тувинец один. И этот тувинец, поверьте скорее, Даст десять очков и хохлу, и еврею. Хоть был под телегой когда-то рожден, Но как образован он был и умен! Увидел все страны, объездил весь свет И вновь на «Светлане» уже много лет. Весь день за своей персонажей сидит – Такой деловитый, такой эрудит. Пригож, аккуратен, привычен к труду. И это, конечно, В.К. Чооду! Мы вас поздравляем сегодня Вэ Ка! И выпьем по рюмке за вас коньяка. А может, кто водочки в рюмки нальет? За вас мы готовы хоть воду, хоть йод. Мы вам пожелаем здоровья и счастья, Успеха в любой вас касательно части. Для нас вы покруче имеете вес, Чем ваш легендарный земляк в МЧС. – (Смеюсь) Хорошее поздравление, с юмором. Можно я его перепишу? – Можно. А я вам на память подарю нашу сувенирную продукцию (Владимир Карбый-оолович приносит прозрачные тарелки с белым узором). Вот будете вспоминать. – Спасибо. Очень красивые. А пиалы с надписью «40 лет Советской Туве» тоже на «Светлане» делали? – Нет, это я помогал. Я тогда в горкоме партии работал и просил Ленинградский фарфоровый завод сверх плана сделать эти пиалы – к 40-летию вхождения Тувы в состав Советского Союза. Меня приглашали на юбилей. В последний раз я был в Туве в 84-ом году. Очень хочется еще побывать, но уже материально туда и обратно не потянуть. Ну, как-то сестра Чечена приезжала, дети ее – мои племянники. Сейчас у меня остались сестры Чечена, Светлана, Кара-кыс и брат Маадыр-оол. И племянников много. u С дежурства в больнице возвращается Александра Михайловна и сразу же начинает накрывать на стол: «Володя ведь как ребенок: приготовлю все, оставлю, а он все равно не ест один». Вкуснейший рассольник она подает в пиалах. Владимир Карбый-оолович поясняет: «Мы ведь всегда только в пиалах едим. Это настоящие, тувинские». Я отдаю должное кулинарным талантам хозяйки: и первому, и очень вкусно приготовленному мясу. А Александра Михайловна еще и пирогом с брусникой потчует. «А вы знаете, как по-тувински брусника? – Владимир Карбый-оолович как-то особенно нежно и мягко произносит «киш-кулаа». «Интересно было бы в Кизиле побывать, на Володиной родине», – говорит Александра Михайловна. «Не в Кизиле, а в Кызыле», – строго поправляет Владимир Карбый-оолович. – Надо правильно произносить». Она повторяет: «В Кызыле». – Владимир Карбый-оолович, а чем стал в вашей жизни Ленинград? – Вы знаете, я до сих пор помню слова о Ленинграде моего дяди Кежик-оола Чооду. – Это который вам пуповину перерезал? – Да. Когда я женился на Любаше и он узнал, что она из Ленинграда, он сказал: «Ты представляешь, она же из тываажан орана приехала!». А тываажан ораны это дословно «райское царство». «Райское царство! Ты представляешь, какая чистота!» Райское царство – он это несколько раз повторил, и мне это в голову запало. Вы знаете, я немного горжусь тем, что ритуал возложения венков на святом для ленинградцев месте – Пискаревском кладбище, где похоронены жертвы блокады, – это мое. Сейчас только изменили: вместо членов Политбюро – попы. А все остальное оставили по-прежнему. – Вы участвовали в разработке этого ритуала? – Да, это все на мне висело. Все торжества, все праздники в Ленинграде. Только не любил, чтоб меня снимали. Даже специально предупреждал. Всегда в сторонке был. – А какое место в Ленинграде для вас особенно памятно? – Есть такое памятное для меня место – Марсово поле. Почему оно для меня памятно? Только мы с Любашей приехали в Ленинград, на вторую неделю они с мамой и тетей повели меня на Марсово поле. (прим. на Марсовом поле у памятника «Борцам революции», где захоронены участники февральской революции и гражданской войны, горит Вечный огонь). А я-то ведь темный человек – решил посмотреть, откуда и как там Вечный огонь горит, и наступил на постамент. А тут милиционер подошел. Как только теща бедная с Любашей ни плакали, как ни просили, он единственное на что согласился – в милицию меня не тащить, штраф не брать, а вытереть все. Они готовы были за меня все сами вытирать. А я сказал: «Нет, я сам». Вытащил платок и весь постамент вокруг им вытер. Но зато увидел, как горит Вечный огонь (улыбается). И на всю жизнь запомнил: на памятники наступать нельзя! А сейчас историю испохабили. Этого делать нельзя. История есть история. Вот на работе у меня у единственного висит портрет Ленина, и никто не имеет права сделать мне замечание. Как только попытались, я сразу сказал: «Что?» Все вылетели, начиная с генерального директора. А сами себе повесили какие-то картины. – Но не везде портреты Ленина снимают. Я обратила внимание – в актовом зале Смольного, где у нас позавчера состоялось открытие Шестого всероссийского фестиваля журналистов, над сценой висит и сейчас огромная картина – Ленин на фоне Невы. – А ее не снять – сделано навечно. Это панно, которое накрепко к стене прикреплено. У меня ведь кабинет, когда я в горкоме в Смольном работал, был рядом с кабинетом Ленина – на втором этаже. И город я всегда называю, как всю жизнь называл – Ленинград. – Летом 2000 года в Ленинграде, буду называть город так же, как вы, создана общественная организация «Тувинское национально-культурное общество «Центр Азии», объединившее наших земляков, живущих в городе на Неве. О нем мне с большим увлечением рассказывала президент «Центра Азии» Оюмаа Хомушку, энтузиастка пропаганды тувинской культуры в северной столице. Вы, как тувинский аксакал в Ленинграде, стали одним из учредителей этого тувинского центра. – Да, согласился стать одним из учредителей, потому что нужен какой-то центр, где бы собирались, обменивались, друг друга подтягивали, подсказывали. Тувинский характер ведь бурный, если разойдутся. Не остановить ничем. А потом – концерт готовят: песни поют, воспоминания общие. И если руководители приезжают – тоже собрать легко, рассказать что делается в Туве. Да хоть и поесть нормально на этих встречах – тоже важно для студентов. Им, конечно, бедным, тяжело здесь – все дорого. И как родители тянут, содержать их здесь? Но учатся, молодцы. На открытии они меня просто заставили выступить. Я даже там схулиганил: частушки тувинские им спел: «А мы вот какие частушки пели». По-тувински заговорил, они все завизжали, захлопали. И все на меня так смотрят, со страхом и интересом, но близко не подходят (смеется). Я им там одну мысль сказал. В 51 году, в Самагалтае, мы с Любашей мечтали: хоть бы один наш ученик учился в Ленинграде. Хоть бы один. А в прошлом году собрались – почти триста студентов и выпускников из Тувы! Вот как наша мечта осуществилась. Я им сказал: «Цените это. Дорожите». – Владимир Карбый-оолович, а на каком языке вы думаете? Я слышала, что если человек в совершенстве владеет двумя языками, то надо его спросить для определения родного: на каком языке он думает? – Скажу по-честному: по-настоящему я мыслить по-русски начал где-то в 72-73 годах, почти в сорок лет. А до этого я всегда думал по-тувински: мысленно переводил, а потом уже говорил по-русски. Но вот сейчас думаю по-русски. Когда приезжают тувинцы, я всегда говорю по-тувински. Правда, стесняюсь – стал медленно говорить. Газеты всегда прошу привезти тувинские, люблю читать по-тувински, смотреть переводы. Смеюсь, когда переводы неточные или наивные. В тувинском же есть слова, которые очень сложно точно перевести. Вы знаете, мне иногда говорили : вот изменник – уехал из Тувы… – А что и такие разговоры бывали? – Бывали, но я всегда себя успокаивал: был честен и Туву не подвел. По мне много судят, что значит тувинец. Обо мне и во Франции знают, и в Англии знают, и в Латинской Америке знают. Правда, за границей меня за тувинца не признавали, больше за немца принимали – и фины, и испанцы. Удивлялись, когда говорил, кто я на самом деле. Особенно, когда в морской форме. Почему? Потому что я всегда подтянутый и аккуратный. Я люблю, когда аккуратно. Глядя на меня, и другие начинают подтягиваться. Я даже не любил по Ленинграду в морской форме ходить – все курсанты честь отдают. Рука устает отвечать (смеется). Я даже отказывался: «Не буду больше в форме ходить». А меня заставляли: «Ходи в форме!» Даже в горком без формы не пускали: приходи только в форме. И в некоторых научных трудах ходит моя фамилия. Сейчас, как старику, мне это, конечно, приятно. И я всегда себе так говорю: я от Тувы не отказываюсь, от своей национальности не отказываюсь! У меня в паспорте написано «тувинец», и я тувинцев не подвел – ни в Антарктиде, ни в Америке, ни в Ленинграде.
Фото:
2. Владимир Чооду приступил к обязанностям первого помощника капитана научно-исследовательского судна «Профессор Зубов». 1967 год. 3. Володя с сестрами. Слева направо Чечена, Саяна, Расина, Светлана. Самагалтай. 1955 год. 4. «Профессор Зубов» идет в Антарктиду. 1971 год. 5. В Антарктиде. 6. 14 апреля 1955 года. Учителя Самагалтайской средней школы. Любовь Васильевна Чооду (Петрова) – первая справа в первом ряду. 7. Первый помощник капитана не боится никакой черной работы: красит палубу – так красит. 1974 год. 8. На капитанском мостике. 1974 год. |
Беседовала Надежда АНТУФЬЕВА http://www.centerasia.ru/issue/2001/33/4981-vladimir-choodu-ya-tuvincev-ne-podvel.html |