Санкт-Петербург. Хрущевская пятиэтажка на Тихорецком
проспекте. Дверь мне открывает человек, к встрече с которым я готовилась два
года, ожидая, когда журналистские дороги приведут меня в город на Неве.
Подтянутый, в безупречном костюме-тройке, словно не к беседе дома
за чашкой кофе готовился, а по меньшей мере к дипломатическому приему.
Владимир Карбый-оолович Чооду – тувинец-ленинградец. Именно так –
Ленинград, принципиально игнорируя переименование, и сегодня называет он
город, в котором живет уже 43 года. Владимир Чооду, чье имя, как единственного
тувинца, побывавшего в Антарктиде, значится на символическом столбе-указателе
на полярной станции Мирный.
Маленькая квартирка,
скромная мебель, книги. А на стенах и полках – необычные сувениры, словно
экзотические экспонаты музея его нестандартной жизни. Все они привезены из его
путешествий по миру. Прошу хозяина пояснить: что, откуда. И Владимир
Карбый-оолович рассказывает: «Вот эта головка из черного дерева – Конго. Этот
кокос я сам снял с островов на экваторе – французская Гвиана. Это – настоящее
яйцо императорского пингвина. Вот этого морского ежа поймал сам, а этот австралийский
краб сам меня поймал: я нырнул, а он меня схватил. А вот этих бабочек я под
Рио-де-Жанейро поймал. А здесь – настоящие австралийские бумеранги, вот этот
особенно хорошо летает».
Особенно привлекло мое
внимание симпатичное чучело пингвина. Хозяин поясняет: «Это пингвин группы
ишаковых. Их назвали так, потому что кричат, как ишаки. С 1967 года стоит. Хоть
я и боролся за их сохранение, мне его все-таки подарили, когда я работал в
Антарктиде».
Как удалось так много увидеть и узнать тувинскому мальчику из села
Самагалтай Тес-Хемского кожууна, пареньку, отличавшемуся от сверстников только
одним – какой-то особой целеустремленностью, ответственностью и тягой к
знаниям? С этого мы и начинаем беседу.
– Владимир Карбый-оолович, я знаю, что вы
стали учителем в 14 лет. Мои сведения верные?
– Да, в 14 лет. И не
потому, что я какой-то вундеркинд, а потому, что кадров не хватало. Все мое
детство прошло в Тес-Хемском районе. Учился в Самагалтайской школе.
Из Самагалтайской школы
нас пятерых учеников направили в только что созданный учительский институт –
институт повышения квалификации. И все – Чооду. Чооду Лена, Чооду Василий,
Чооду Владимир, я и кто-то еще из Чооду, уже не помню. Очень нужны были
учителя. Мы должны были учиться год, а я проучился полгода. Мне сказали: ты
должен сдать экстерном, не хватает учителей. И отправили учителем тувинского
языка снова в Самагалтай. Потом вместо
четырех лет за два года закончил педтехникум. А в 19 лет направили в Высшую
партийную школу – самым молодым из всех слушателей был.
– Расскажите, пожалуйста о своей семье.
– Нас детей было
пятеро сестер и брат. Я самый старший. А вообще-то нас было много – десять
детей. Когда папа умер, мама еще раз вышла замуж, и мы не отделяемся друг от
друга.
И знаете, я ни на кого в
семье не похожу. Я единственный был белый, светловолосый, и дед, жалея меня, а
он меня он очень лелеял и любил, предложил: давай мы тебя побреем, и ты будешь
черным. Совсем черным я не стал, но потемнел – рыжеволосым парнем вырос.
В 1972 году уже я
осмелился и просил у мамы: а почему я ни на кого не похожу? Она меня послала к
дяде – старшему брату отца Кежик-оолу Чооду, он уже старенький был. Дядя
спросил:
– А ты разве чувствуешь,
что мы к тебе относимся, как к другому?
– Нет, не чувствую.
– Ну что же тогда спрашиваешь?
Ты наш. Ты родился неожиданно – в пути, мы тебя с отцом принимали, чуть ли не
зубами пуповину перегрызали. Претензии к пуповине есть?
Я засмеялся:
– Нет, претензий к пуповине
нет.
Вы знаете, я понял, что мама Таисия Михайловна, не совсем тувинка – она
метиска, но она об этом никогда не рассказывала, скупа была на рассказы. В
Туву, видать приехала очень рано. Работала акушеркой. А отец мой – один из
первых тувинских врачей. Пока я не вырос, меня звали Карбый-оол эмчи-оол – сын
врача Карбый-оола.
Папа родом из О-Шынаа. Он умер в сорок пятом году, когда мне было
десять лет, и я мало что помню. Но хорошо помню, как он меня единственный раз
в жизни наказал. Он был очень интеллигентный, опрятный и любил, чтобы и я был
очень опрятный. А в то время очень дорогой была обувь. Как только он мне эту
обувь купит, я иду и в ней рыбу ловлю. Мама меня как только не наказывала, а
я все равно в обуви – в речку. А он один раз пришел к этой речке, взял за ухо
(видите, у меня это ухо чуть больше), привел домой и объяснил, что надо заботу
родителей ценить. С тех пор, а мне уже 66, как только к речке подхожу, обувь
снимаю.
Папу я мало видел – он все время на работе, в командировках, на
вызовах. Его в Тес-Хеме очень уважали. Пока я не вырос и не стал учителем, меня
так и звали Карбый-оол эмчи-оол – сын врача Карбый-оола.
– А правда ли, что из-за
вашей непохожести жена Тока, Анчимаа, даже сомневалась: посылать ли вас на
конкурс в Москву?
– Не то что сомневалась, но вопрос такой возникал. Это было в
пятьдесят первом году. Я победил в районном конкурсе художественной
самодеятельности – песни пел.
Она знала, что я сын Карый-оола, но никогда в жизни не видела. И
вдруг среди всех тувинцев, отобранных ехать на конкурс в Москву, какой-то
блондин бегает. Я слышу, она спрашивает: «А что это русский у вас делает?» А
все смутились – все-таки это Хертек
Амырбитовна Анчымаа. Ну, ей объяснили, а потом, когда мы еще и спели «Девочку
звали Мандалмаа, Мандалмаа», вопросов уже не было. Она нас на конкурс в Москву
и повезла, была руководителем делегации. Мы ей, бедной, доставили хлопот. Мы
поезда никогда не видели, и в Абакане она нас еле собрала, когда этот поезд
гуднул, а мы все испугавшись, разбежались (улыбается).
– Я слышала, вы в юности
были первым парнем на деревне, за которым, как в песне «ходят девушки
гурьбой». И пели, и баяне играли.
– Ну, не знаю, как уж «гурьбой», но молодежь вокруг меня всегда
была. А играл я на всем, когда работал в школе, а потом в комсомоле. Если сам
не играешь, то молодежь вокруг себя никак не соберешь.
Танцевать очень любил. Тогда только стали появляться клубы, танцы, и
мне казалось, если на танцы не сходишь, то и жизни никакой нет (смеется). Мы все учились танцевать
краковяк, русского плясать. Соревновались друг перед другом.
А сейчас – нет, уже не играю. Хотя если в компанию хорошую попаду,
могу на пианино сыграть, могу «русского» на баяне. Но это когда озорничаю.
Почему я еще не стал играть – перенес три инфаркта и два инсульта, нагрузку
на левую руку уже нельзя давать. Работать с людьми очень тяжело. В основном,
все инфаркты у меня от работы с людьми, от ответственности.
(Владимир Карбый-оолович достает из лежащей на столе пачки «Беломора» папиросу
и закуривает).
– Ой, три инфаркта, а
курить не бросили, да еще такие крепкие. Обычно после этого мужчины как-то
опасаются за здоровье, бросают.
– Я курю 56 лет. Но курил я всю жизнь «Казбек». А сейчас «Казбек», к
моему большому сожалению, перестали выпускать. На этой линии, как мне
рассказали, стали какой-то сорт сигарет выпускать. Пришлось перейти на
«Беломор».
А бросить курить не могу. Операция прошла, шесть часов меня
приводили в порядок, и на второй день я уже стал просить: «Дайте закурить, хоть
курнуть немножечко». И специалисты, которые меня смотрели, сказали: «Да не троньте
его, еще неизвестно, что лучше – бросить или не бросить».
Я и в Смольном был единственным, кто нарушал порядок, где бы ни шел,
я курил. А не положено было – только в туалете. И со мной все боролись. Даже на
бюро поручили секретарю горкома партии Татьяне Ивановне Ждановой меня
воспитывать, следить, чтобы я не курил, не безобразничал. Но у нее ничего не
вышло. Я окончательно убил ее тем, что купил себе загибающийся мундштук. Она
увидела, руками замахала: «Карбый-оолович, она у тебя еще и загнулась, ну
тебя, пусть с тобой мужики борются!»
– Владимир
Карбый-оолович, а как вы попали на работу в Смольный? Как вообще оказались в
Ленинграде?
– В Ленинград я попал из-за жены Любаши. Она коренная ленинградка,
блокаду пережила. Любовь Васильевна Петрова. Учитель истории. Закончила
Ленинградский Герценовский институт, и ее с подругой направили в 1951 году в
Туву. Попала она к нам, в Самаглатай. А я тогда директором школы работал.
– И как вы, директор
школы, сделали предложение учительнице?
– Пришел вечером к ней в гости. Поговорили. А потом я говорю:
«Любовь Васильевна, выходите за меня замуж». Она согласилась. А я обрадовался,
говорю: «Спасибо» (улыбается).
– Так и сделали
предложение на «вы»?
– Да, мы и после этого долго были на «вы», потом уж на «ты» перешли.
Она очень уважаемой была. Всех других учителей называли по имени и
делали приставку «башкы» – учитель. А ее звали Любовь Васильевна-башкы.
Очень обязательная была, грамотная, эрудированная. И очень вкусно лекции о
любви и дружбе читала (улыбается).
Очень умная, женщина была. Мудрая... Любаша умерла в 92-ом году. Я думал, что
тоже уйду,вслед за ней. Но остался… Детей у нас нет. Долго я один здесь сидел,
плакал.
А Любашина родственница, Александра Михайловна, жена ее двоюродного
брата, ходила за мной, присматривала, на неделю пищу готовила. Я ее с молодости
знал, она тоже овдовела, давно уже. И мы через три года поженились. Теперь вот
вместе. Она придет скоро – сутки в больнице работает. У Шуры – дочь, внучка.
Она меня дедушкой зовет, слушается. И я ее родной считаю.
Но после Любашиной смерти у меня произошел перелом: не могу ни на
одно общественное мероприятие ходить. Психологически. Раньше мы с ней
всегда ходили в театры, на концерты. А сейчас в театры, хоть очень люблю,
перестал ходить, музыку тоже сам дома слушаю. (Владимир Карбый-оолович замолкает).
Ну вот, поженились мы, а потом ее мама сильно заболела – надо ехать
в Ленинград. А я тогда уже секретарем тувинского комсомола по идеологии
работал. После долгой беседы Салчак Калбак-Хорекович Тока меня отпустил, на
год. Но я так тут и остался.
Мама умерла, а я тещу мамой звал. Остались мы с Любашей одни –
посидели, погоревали. И пошел я в Выборгский райком партии на учет вставать. А
там меня спрашивают: «Где хочешь работать?» А я тогда по-русски говорил, но не
очень: «Да я ничего не умею…» «Как так? Высшую партийную школу закончил?
Пойдешь на объединение «Светлана». Было это в 1961 году.
Было мне очень тяжело. 46 тысяч работающих, три тысячи из них –
комсомольцы. Я был одновременно секретарем комсомола, членом парткома, членом
бюро Выборгского райкома комсомола, членом бюро Ленинградского горкома
комсомола и членом обкома комсомола Ленинградской области (улыбается). Я все спрашивал: «А
когда я работать-то буду – у меня же и своя работа есть?»
А потом меня перевели в райком партии. А в конце 1966 года стали в
институте Арктики и Антарктики создавать научно-исследовательские суда, и меня
утвердили первым помощником капитана на научно-исследовательское судно «Профессор
Зубов». Вон оно у меня висит (Владимир
Карбый-оолович показывает на фото красавца-корабля, висящее в рамочке на
стене).
Пошли в Антарктиду. Первый рейс, в 1967 году, длился девять месяцев.
Мне повезло. Экипаж подобрался очень хороший: 13 национальностей, но мы все
были, как одна семья.
Вы знаете, у моего отца всегда были мысли жить вместе с Россией,
присоединиться к Советскому Союзу. Видать, это как-то во мне осталось – я всю
жизнь являюсь интернационалистом. Для меня главное – человек, его суть, а не
его национальность. Где бы и с кем я ни работал, я смотрю прежде всего на суть
человека, а не на национальность. Но когда уже совсем туго бывает говорю: «Я
тоже представитель малой народности, кончайте эти штучки».
Полярники – очень интересные люди. А начальником экспедиции был
Кренкель Эрнст Теодорович – в порядке исключения послали старика (прим. Э. Т. Кренкель (1903 – 1971) – полярник, доктор географических наук,
Герой Советского Союза (1938
г) .С 1924
г. – радист полярный станций и арктических экспедиций,
в том числе знаменитой на пароходе «Челюскин).
– Сам Кренкель?
– Да. Вот мы вместе с ним начали. Я ему тоже, видать, понравился,
после рейса на ученом совете он даже назвал меня «отец», хотя я младше его сына
на один год. Похвалил так. Приятно было.
Я у него учился, как работать с людьми. Вообще плаванье мне в смысле
работы с людьми много дал: исправило мое однобокое отношение. Я ведь до
тридцати трех лет считал, что если мужчина женат, то он уже на других женщин
смотреть не может. И был очень страшным человеком. Боролся против этого…
– Да, вы были строгих
правил…
– А на судне я понял, что в жизни всякое может быть. Мудрее что ли
стал – понимать больше людей стал. Вообще-то я по характеру очень стеснительный.
Я и журналистом из-за этого не стал. Из меня хотели сначала журналиста сделать,
когда в Высшую партийную школу направили. Но я не умею быть настырным и
поэтому окончил не журналистское, а общее отделение.
У меня свои правила работы с людьми. Я вожусь два года. Расстаюсь
очень тяжело, в душе всегда больно, но если за два года ничего не получается,
прямо говорю: «Давай лучше разойдемся».
Первая экспедиция в 1967 году длилась девять месяцев – мы отвезли в
Антарктиду полярников – участников тринадцатой советской экспедиции, и
вывезли участников двенадцатой экспедиции. А по ходу плавания изучали
взаимодействие атмосферы и океана, погоду, брали пробы воды, запускали геофизические
ракеты, на 240
километров в космос.
9 ноября прошлого года ребята решили собраться – те, кто в первый
рейс на «Профессоре Зубове» ходил. Думали, что будет человек 20-30, а
собралось человек сто. Постарели уже все, человек тридцати уже нет… И тут я
впервые услышал от них признание, что они меня отцом считали. Дали мне первое
слово, хотя там были руководители института. «Нет, Владимир Карбый-оолович,
вы наш духовный отец, вы начинайте». Прослезился я вместе с ними… «Да вы же,
наверное, считали, что я враг народа?» «Да что вы!» Первый помощник капитана
– это ведь тот, кто никому житья не дает (смеется).
– Если по-сухопутному,
то это –заместитель по политической части
– замполит? Идеологическая работа?
– Да. Двух капитанов пережил, и оба говорили: «Наше дело – судно
вести, твое – с людьми работать». Чтоб не нарушали правила общежития, правила
игры.
– А ученые часто
нарушали правила?
– Да, очень часто. Но я всегда беседовал с людьми: я не собираюсь
вас перевоспитывать, тем более, что вы грамотные люди, если мы хотим жить
вместе, так давайте вместе соблюдать правила общежития.
Я всегда не понимал, когда руководители их нарушают. Почему вам
позволено, а рядовому не позволено? Из-за того, что вы руководитель? Не имеете
права. Вам наоборот ничего не положено.
А с другой стороны – я старался на себе показывать: у меня принцип
– делай так, как делаю я. Не боюсь никакой черной работы, нужно – черную
работу делаю, нужно кому-то помочь – помогу. И я всегда прозрачен, меня всегда
видно. Ничего тайного нет. Я противник всяких шушуканий. Всегда говорил: «Думаю
я так. Правильно думаю или нет? Согласны или нет?»
Чего греха таить, когда шел с трапа, ко мне сам академик Трешников (прим.: полярный исследователь, в
1960-80 г.
– директор Арктического и Антарктического института, участник создания
«Атласа Антарктики», руководитель многих полярных экспедиций) приходил: «Слушай, твои там никого не
слушаются, скажи ты им». «А в чем дело?» «Да они все на тебя ссылаются: Владимир
Карбый-оолович так не делал, он так делал». Ну, посмеялись мы…
– А что у вас за история
с китом была в Антарктиде?
– А, с китом. А откуда вы это все знаете?
– Ну я же готовилась к
встрече.
– Это было в 67 году. Мы с дизель-электроходом «Обь» стояли на
траверсе Мирного где-то в восьми кабельтовых друг от друга. Где-то около
километра. А в Антарктиде – железная дисциплина, там никакой демократии
нельзя. Существует порядок: без веревки нельзя ходить, без доски нельзя
ходить, потому что припайный лед дышит: отходит, сходится.
У меня это был первый рейс, а на «Оби» первый помощник капитана
Ткаченко был очень опытный. И мне хотелось с ним встретиться, потому что я
нигде в литературе не нашел, как работать первому помощнику. Первого помощника
или как дурака показывают или, если он умный – только фамилия и должность, и
больше ничего. И я пошел на встречу. С того и другого судна смотрят в бинокли,
а я с досточкой иду.
Где-то в середине пути лед
разошелся. И снизу – огромная голубая глыба: кит вышел подышать. Я ощутил
ногами его тело, оттолкнулся от него. Кит взял воздух и ушел, а лед снова
соединился. И мне полярники выдали сертификат №34 – о том, что живого кита
потрогал. Так что был такой случай, правильно, я даже про него забыл.
– Насколько я знаю, у
вас было множество интересных встреч, не только с китом – вы ведь даже с Пиночетом
встречались?
– Да, это у нас была встреча на станции Белинсгаузен, остров Ватерлоо. Был у нас в гостях на судне
президент Чили в то время Эдуардо Фрей. Он привез всех своих сенаторов, в том
числе был и Пиночет (прим. Пиночет
Угарте – с декабря 1974 года президент Чили, генерал, захвативший власть в
результате военного переворота). С Кусто мы встречались (прим. Жак Ив Кусто – знаменитый французский океанограф),
с его сыном.
Был в Чили, Аргентине, Уругвае, Бразилии. Во Французской Гвиане
участвовали в двух научных экспериментах с французами. Был в Канаде, Исландии,
дошел до 82 градуса – около Гренландии. Во Франции, в Париже больше десятка
раз. Англия – вдоль и поперек. В Лондоне так и не научился ходить из-за левостороннего
движения.
У королевы Елизаветы Второй были на приеме. Вот так сидел, как с
вами.
– И какие впечатления
от английской королевы?
– Вы знаете, в то время это была большая ответственность. Разглядывать-то
очень не будешь. Она задает вопросы, отвечаешь. Все это идет протокольно. Во
время еды. Очень много приборов, не знаешь, с чего начинать. Она заметила. Даже
посмеялась и сказала мне: «Правила хорошие, когда начинаешь с того, что
удобнее». А наши тоже переглядываются, я им шепчу: «Начинайте с центра». (Смеется).
А в Синегале мы с капитаном тоже были на приеме у президента. Но там
страшный был прием – с автоматами, потому что шла война, междоусобная война.
Стреляли. Мы с капитаном только успели залечь.
В Конго был, в Австралии, в Японии, в Гонконге. На всех континентах
побывал.
– А сколько всего у вас
было морских антарктических походов?
– За восемь лет – пять походов. В Антарктиду приходили всегда
летом, а в 1970 году попали зимой – спасали дизель-электроход «Обь» (прим.
в 1955-74 г.г. – флагман советского
антарктического флота). Когда он шел на станцию Русская, его зажало
льдами и положило на бок.
Мы нарушили инструкцию – на судне нашего класса нельзя заходить
далеко в лед, а мы прошли полторы тысячи миль – почти три тысячи километров в
тяжелых льдах, в полной темноте. Это ведь летом в Антарктиде всегда светло,
солнце не заходит, а зимой всегда ночь. Подошли к «Оби», сняли людей. За эту
операцию ваш покорный слуга был награжден Орденом Октябрьской революции. В
Указе сказано: «За проявленные мужество и геройство».
– А почему вы все же
оставили полярно-морскую жизнь?
– Направляли меня на два года, а они растянулись на восемь лет. А
Любаша дома одна была, да и я уже устал от «научного нигилизма». И еще,
признаюсь уж, почему я решил уходить: видать, меня переоценили и хотели сделать
начальником полярной станции Беллингсгаузена. Ну, думаю, если так началось,
надо бежать (улыбается).
– Не понравилось вам в
Антарктиде?
– Когда в первый раз в 67-ом пришли и я увидел, в каких тяжелых
условиях там люди работают, я сказал: «Кому это все надо?» Начальник станции
Мирный на это ответил: «Владимир Карбый-оолович, только не говорите никому
то, что вы нам сказали». Очень тяжелые условия… Летом на солнце все горит, а
температура – минус 25. Зимой – минус 67, а на станции Восток – 80, да еще и
30% кислорода от нормы.
Я ведь был на всех наших станциях – полярники показали. Тогда
«столицей» Антарктиды была станция Мирный, а сейчас – Молодежная.
– А правда ли, что на
станции Мирный есть столб, на котром написано ваше имя и расстояние от антарктической
станции до Кызыла?
– Да, потому что там тувинец был. Там установлен столб и на нем
сверху вниз – таблички, указывающие направление и количество километров до
городов, представители которых работали в Антарктиде. На одной из дощечек в
67-ом году сделали надпись: «Кызыл. Тувинская автономная область», тогда Тува
была автономной областью. А в скобочках ребята написали: «Чооду В.К.». Я уже
потом увидел: «А зачем мою фамилию написали?» «А потому, что вы единственный тувинец, побывавший в Антарктиде».
– Только одна ваша
фамилия была написана?
– Да, только моя.
– А расстояние от
станции Мирный до Кызыла какое было указано?
– А ребята подсчитали. По-моему, около шестнадцати с половиной тысяч
километров. Точно не помню, не хочу врать.
– Эта табличка и сейчас
там?
– Сейчас – не знаю. Наверное. А вот судна моего, к сожалению, уже
нет. С этой перестройкой прошляпили: продали, да неудачно. И турки распилили
«Профессора Зубова», переплавили.
Последний капитан, который выбрасывал его на берег, рассказывал:
«Как живой был – сначала не хотел, а потом сам на берег выбросился». А он у нас
всегда был такой чистенький, беленький. Его называли: «О, шпион пришел советский».
Я его очень чувствовал, это судно. Ногами чувствовал. Научился и у
штурвала стоять, и курс проложить, и определиться, где мы находимся, и
дизель-генератор завести. Мы даже прослезились, когда капитан рассказывал о
его последних часах.
…Так вот, когда я ушел с трапа, первый секретарь Ленинградского
горкома Партии Аристов меня вызвал, пообещал, что легкой жизни не будет, и
предложил работать в идеологическом отделе – заниматься дипломатическими
приемами, так как много сталкивался с этим за границей во время плаваний, и
курировать четыре района города.
А после второго инфаркта меня не выгнали, а повысили в должности:
чтобы меньше ходил: назначили заведующим общего сектора горкома партии. А
оттуда уже я вновь вернулся на «Светлану», которая меня первой в 1961 году в
Ленинграде и приняла.
Работаю помощником генерального директора. У нас прошла
реструктуризация. Раньше было 12 заместителей, теперь осталось четыре
заместителя и пять помощников. Я помощник по общим вопросам. Главный бюрократ.
Работаю, пока не выгонят (улыбается).
На одну пенсию жить очень тяжело. Вот у нас с главным инженером стаж одинаковый,
оба награжденные, он еще дважды лауреат, а пенсия у обоих одинаковая – 701
рубль.
«Светлана» – это уникальное предприятие электронного
приборостроения: полупроводники, конденсаторы, транзисторы. Более девяти с
половиной тысяч наименований выпускали. Ни один телевизор и приемник без нас
собрать не могли. До сих пор производим мощные генераторные лампы, без которых
телевидение не может транслировать. У нас сейчас вместо 46 тысяч работает 4
тысячи. Но предприятие не упало.
В прошлом году мое 65-летие отмечали, так они мне вот какое
стихотворение подарили (Владимир
Карбый-оолович достает красивую открытку и читает):
На нашей «Светлане» немало дверей,
За каждой, где русский сидит, где еврей,
А где-то хохол, белорус, армянин.
И даже, представьте, тувинец один.
И этот тувинец, поверьте скорее,
Даст десять очков и хохлу, и еврею.
Хоть был под телегой когда-то рожден,
Но как образован он был и умен!
Увидел все страны, объездил весь свет
И вновь на «Светлане» уже много лет.
Весь день за своей персонажей сидит –
Такой деловитый, такой эрудит.
Пригож, аккуратен, привычен к труду.
И это, конечно, В.К. Чооду!
Мы вас поздравляем сегодня Вэ Ка!
И выпьем по рюмке за вас коньяка.
А может, кто водочки в рюмки нальет?
За вас мы готовы хоть воду, хоть йод.
Мы вам пожелаем здоровья и счастья,
Успеха в любой вас касательно части.
Для нас вы покруче имеете вес,
Чем ваш легендарный земляк в МЧС.
– (Смеюсь) Хорошее поздравление, с юмором.
Можно я его перепишу?
– Можно. А я вам на память подарю нашу сувенирную продукцию (Владимир Карбый-оолович приносит прозрачные
тарелки с белым узором). Вот будете вспоминать.
– Спасибо. Очень
красивые. А пиалы с надписью «40 лет Советской Туве» тоже на «Светлане»
делали?
– Нет, это я помогал. Я тогда в горкоме партии работал и просил Ленинградский
фарфоровый завод сверх плана сделать эти пиалы – к 40-летию вхождения Тувы в
состав Советского Союза.
Меня приглашали на юбилей. В последний раз я был в Туве в 84-ом
году. Очень хочется еще побывать, но уже материально туда и обратно не потянуть.
Ну, как-то сестра Чечена приезжала, дети ее – мои племянники. Сейчас у меня
остались сестры Чечена, Светлана, Кара-кыс и брат Маадыр-оол. И племянников
много.
u С дежурства в больнице
возвращается Александра Михайловна и сразу же начинает накрывать на стол:
«Володя ведь как ребенок: приготовлю все, оставлю, а он все равно не ест один».
Вкуснейший рассольник она подает в пиалах. Владимир Карбый-оолович поясняет:
«Мы ведь всегда только в пиалах едим. Это настоящие, тувинские».
Я отдаю должное кулинарным талантам хозяйки: и первому, и очень
вкусно приготовленному мясу. А Александра Михайловна еще и пирогом с
брусникой потчует. «А вы знаете, как по-тувински брусника? – Владимир
Карбый-оолович как-то особенно нежно и мягко произносит «киш-кулаа».
«Интересно было бы в Кизиле побывать, на Володиной родине», –
говорит Александра Михайловна. «Не в Кизиле, а в Кызыле», – строго поправляет
Владимир Карбый-оолович. – Надо правильно произносить». Она повторяет: «В
Кызыле».
– Владимир
Карбый-оолович, а чем стал в вашей жизни Ленинград?
– Вы знаете, я до сих пор помню слова о Ленинграде моего дяди
Кежик-оола Чооду.
– Это который вам
пуповину перерезал?
– Да. Когда я женился на Любаше и он узнал, что она из Ленинграда,
он сказал: «Ты представляешь, она же из тываажан орана приехала!». А тываажан
ораны это дословно «райское царство».
«Райское царство! Ты представляешь, какая чистота!» Райское царство – он это
несколько раз повторил, и мне это в голову запало.
Вы знаете, я немного горжусь тем, что ритуал возложения венков на
святом для ленинградцев месте – Пискаревском кладбище, где похоронены жертвы
блокады, – это мое. Сейчас только изменили: вместо членов Политбюро – попы. А
все остальное оставили по-прежнему.
– Вы участвовали в
разработке этого ритуала?
– Да, это все на мне висело. Все торжества, все праздники в
Ленинграде. Только не любил, чтоб меня снимали. Даже специально предупреждал.
Всегда в сторонке был.
– А какое место в
Ленинграде для вас особенно памятно?
– Есть такое памятное для меня место – Марсово поле. Почему оно для
меня памятно? Только мы с Любашей приехали в Ленинград, на вторую неделю
они с мамой и тетей повели меня на Марсово поле. (прим. на Марсовом поле у памятника «Борцам
революции», где захоронены участники февральской революции и гражданской войны,
горит Вечный огонь). А я-то ведь темный человек – решил посмотреть,
откуда и как там Вечный огонь горит, и наступил на постамент. А тут милиционер
подошел. Как только теща бедная с Любашей ни плакали, как ни просили, он
единственное на что согласился – в милицию меня не тащить, штраф не брать, а
вытереть все. Они готовы были за меня все сами вытирать. А я сказал: «Нет, я
сам». Вытащил платок и весь постамент вокруг им вытер. Но зато увидел, как
горит Вечный огонь (улыбается).
И на всю жизнь запомнил: на памятники наступать нельзя!
А сейчас историю испохабили. Этого делать нельзя. История есть
история. Вот на работе у меня у единственного висит портрет Ленина, и никто не
имеет права сделать мне замечание. Как только попытались, я сразу сказал:
«Что?» Все вылетели, начиная с генерального директора. А сами себе повесили
какие-то картины.
– Но не везде портреты
Ленина снимают. Я обратила внимание – в актовом зале Смольного, где у нас позавчера
состоялось открытие Шестого всероссийского фестиваля журналистов, над
сценой висит и сейчас огромная картина – Ленин на фоне Невы.
– А ее не снять – сделано навечно. Это панно, которое накрепко к
стене прикреплено. У меня ведь кабинет, когда я в горкоме в Смольном работал,
был рядом с кабинетом Ленина – на втором этаже. И город я всегда называю, как
всю жизнь называл – Ленинград.
– Летом 2000 года в
Ленинграде, буду называть город так же, как вы, создана общественная
организация «Тувинское национально-культурное общество «Центр Азии», объединившее
наших земляков, живущих в городе на Неве. О нем мне с большим увлечением
рассказывала президент «Центра Азии» Оюмаа Хомушку, энтузиастка пропаганды
тувинской культуры в северной столице. Вы, как тувинский аксакал в Ленинграде,
стали одним из учредителей этого тувинского центра.
– Да, согласился стать одним из учредителей, потому что нужен
какой-то центр, где бы собирались, обменивались, друг друга подтягивали,
подсказывали. Тувинский характер ведь бурный, если разойдутся. Не остановить
ничем. А потом – концерт готовят: песни поют, воспоминания общие. И если
руководители приезжают – тоже собрать легко, рассказать что делается в Туве.
Да хоть и поесть нормально на этих встречах – тоже важно для
студентов. Им, конечно, бедным, тяжело здесь – все дорого. И как родители
тянут, содержать их здесь? Но учатся, молодцы.
На открытии они меня просто заставили выступить. Я даже там схулиганил:
частушки тувинские им спел: «А мы вот какие частушки пели». По-тувински
заговорил, они все завизжали, захлопали. И все на меня так смотрят, со страхом
и интересом, но близко не подходят (смеется).
Я им там одну мысль сказал. В 51 году, в Самагалтае, мы с Любашей
мечтали: хоть бы один наш ученик учился в Ленинграде. Хоть бы один. А в
прошлом году собрались – почти триста студентов и выпускников из Тувы! Вот
как наша мечта осуществилась. Я им сказал: «Цените это. Дорожите».
– Владимир Карбый-оолович,
а на каком языке вы думаете? Я слышала, что если человек в совершенстве
владеет двумя языками, то надо его спросить для определения родного: на
каком языке он думает?
– Скажу по-честному: по-настоящему я мыслить по-русски начал где-то
в 72-73 годах, почти в сорок лет. А до этого я всегда думал по-тувински:
мысленно переводил, а потом уже говорил по-русски. Но вот сейчас думаю
по-русски.
Когда приезжают тувинцы, я всегда говорю по-тувински. Правда,
стесняюсь – стал медленно говорить. Газеты всегда прошу привезти тувинские,
люблю читать по-тувински, смотреть переводы. Смеюсь, когда переводы неточные
или наивные. В тувинском же есть слова, которые очень сложно точно перевести.
Вы знаете, мне иногда говорили : вот изменник – уехал из Тувы…
– А что и такие
разговоры бывали?
– Бывали, но я всегда себя успокаивал: был честен и Туву не подвел.
По мне много судят, что значит тувинец. Обо мне и во Франции знают, и в Англии
знают, и в Латинской Америке знают.
Правда, за границей меня за тувинца не признавали, больше за немца
принимали – и фины, и испанцы. Удивлялись, когда говорил, кто я на самом деле.
Особенно, когда в морской форме. Почему? Потому что я всегда подтянутый и
аккуратный. Я люблю, когда аккуратно. Глядя на меня, и другие начинают
подтягиваться. Я даже не любил по Ленинграду в морской форме ходить – все
курсанты честь отдают. Рука устает отвечать (смеется). Я даже отказывался: «Не буду больше в форме ходить». А
меня заставляли: «Ходи в форме!» Даже в горком без формы не пускали: приходи
только в форме.
И в некоторых научных трудах ходит моя фамилия. Сейчас, как
старику, мне это, конечно, приятно. И я всегда себе так говорю: я от Тувы не
отказываюсь, от своей национальности не отказываюсь! У меня в паспорте
написано «тувинец», и я тувинцев не подвел – ни в Антарктиде, ни в Америке, ни
в Ленинграде.
Фото:
2. Владимир Чооду приступил к обязанностям первого помощника
капитана научно-исследовательского судна «Профессор Зубов». 1967 год.
3. Володя с сестрами. Слева направо Чечена, Саяна, Расина,
Светлана. Самагалтай. 1955 год.
4. «Профессор Зубов» идет в Антарктиду. 1971 год.
5. В Антарктиде.
6. 14 апреля 1955 года. Учителя Самагалтайской средней
школы. Любовь Васильевна Чооду (Петрова) – первая справа в первом ряду.
7. Первый помощник капитана не боится никакой черной работы:
красит палубу – так красит. 1974 год.