Про странного приезжего архитектора-золотые руки,
переселившегося из большого города в Верховье Малого Енисея и живущего там в
каком-то необычном, построенном им самим доме, я впервые услышала лет пять
назад. Уже тогда возникло желание познакомиться с этим человеком. Но, только
летом прошлого года я попала в эти места. Когда моторная лодка подплывала к
селу Эржей, мой провожатый указал на стоящий наособицу высоко над Енисеем в
березовой рощице дом: “Вот дом Рассадникова”.
Издали дом особого
впечатления не произвел – несколько отличается от обычных деревенских домов,
но не замок и не дворец – не очень большой, одноэтажный. Только что необычно
широкие для деревни окна, и еще само место… Это вам не квартира-клетка с видом
на мусорные контейнеры в обшарпанной кызыльской пятиэтажке.
Живя с видом на такой
простор и красоту, наверное, так хорошо творить, наслаждаться музыкой, книгами,
предаваться высоким размышлениям… Но когда лодка пристала к берегу с бродящими
по нему одинокой козой и представительной свиньей с семью шустрыми поросятами,
мои романтические мысли несколько рассеялись. Предаваться-то высоким
размышлениям, конечно, хорошо. Но ведь в деревне-то надо еще и откуда-то воду
брать-качать, и печку в сорокаградусный мороз топить, и пропитание добывать.
А еще и на работу ходить
– я знала, что Сергей Кириллович Рассадников работает в сизимской школе, а
чтобы дойти от Эржея до Сизима, надо сначала переправиться на пароме через
Енисей (а зимой по льду), а потом – три километра пешком по лесу. Нет, здесь
просто с романтическими мечтами изнеженного горожанина не проживешь – к ним
нужны еще, как минимум, умелые руки, практическая смекалка и здравая голова.
Все эти качества у моего героя, как выяснилось, присутствуют в полном объеме.
Только вот героем он во
время первой нашей встречи стать категорически не захотел. Напоил кофе из
элегантных чашечек, беседу “просто так” вел не без учтивости, при этом, время
от времени, врезая и по-простому, без экивоков. Но интервью для газеты давать
наотрез отказался: “Ничего во мне интересного нет!” Я огорчилась, но
удивилась не очень: еще бы, сваливается тебе неожиданно на голову незнакомый
журналист и требует выложить все о себе. Ни о каких предварительных
звонках-согласованиях и речи быть не могло – ни в Эржее, где проживает 240
человек, ни в центре Верховья Сизима, где 301 житель, нет телефона, даже в
сельсовете. Просто нет телефонной связи – и все, сколько ни бьется, ни хлопочет
сизимский мэр – Антонина Степановна Гусева.
Так что беседа наша
отложилась ровно на год, в течение которого я методично обрабатывала Сергея
Кирилловича, посредством подписки на “Центр Азии” и разговоров во время его
нечастых визитов в Кызыл, убеждая в социальной значимости и нужности для
людей беседы с ним.
И вот через год я снова
у порога его дома, но уже по официальному приглашению. Вьюн над калиткой,
газон – на английский манер, никакого огорода – не грядки, а клумбы с
салатами разных расцветок. Радостно скачет добродушный Викинг или по-простому
Вики – единственная в этих местах собака шотландской породы колли. Здесь
все охотники и держат охотничьих лаек не
для красоты и баловства, а для дела.
Но самое нестандартное –
дом внутри. Совсем не деревенский интерьер. Может быть, кто-то и видел более
утонченные дизайны, но я ни в одном из кызыльских и засаянских домов, где
приходилось бывать, не видела. Дорогую мебель и евроремонты – да, видела, но
стандартное, без души. А секрет этого дома – не в сногсшибательной роскоши, а
именно – в душе, в какой-то утонченной элегантности, одновременно очень
практичной, приспособленной для жизни.
Этакий светский уголок в
тайге, в Верховье Каа-Хема – Малого Енисея…
– Сергей Кириллович, как пришла к вам эта удивительная мысль – сменить
город на деревню и поселиться на берегу Малого Енисея?
– Ничего тут
удивительного нет – все просто, как мыло.
Я работал в Кемеровской
области, в Новокузнецком институте “Гражданпроект”, очень мощном институте,
лучшем в Кемеровской области. Самые крупные заказы области поручались нашему
институту, где работали очень сильные архитекторы, конструкторы. Работал
ГИПом – главным инженером проектов, проектировал жилье в Комсомольске-на-Амуре,
пединститут в Туве. Была интересная работа, большая загрузка.
А потом закончился
период закисания, начался период перестройки. Заказов стало меньше, творчества
стало меньше, денег платить не стали. Ну, и потом возраст уже такой…
Я никогда не хотел жить
в городе. Я сам из деревни, но всю жизнь
прожил в городе. И мне не нравилось жить в городе. У меня была очень хорошая
квартира в Новокузнецке, она и сейчас есть. Но всегда хотел жить в деревне,
в своем доме. И начал проектировать для себя дом.
Кстати, очень трудно
для себя проектировать. Когда проектируешь абстрактный жилой дом для
абстрактной семьи – все очень просто: столовая, гостиная, спальня. Все
правильно, удобно, но абстрактно. Какая тебе разница, где будет стоять диван
или пианино. А для себя – намного труднее. Ну вот, нарисовал я дом. А тут как
раз ухватил для себя хорошую, объемную работу – школа менеджмента и маркетинга
с жилым поселком. Я выполнил свою гиповскую часть, получил свой процент от
сметной стоимости проектирования – 1 миллион 200 тысяч, хорошие деньги по тому
времени. И в 1992 году начал строить здесь дом. Собрал мужиков, они быстро
построили. Ну, как построили – только коробку, полуфабрикат, а дальше уже
сам. В 1993 году окончательно приехал сюда. Все это приключилось еще до
пенсии. А на пенсию вышел уже здесь.
С работой мы
договорились еще раньше с прежним директором сизимской школы. Она приезжала ко
мне несколько раз в Кемерово – я устраивал ее лечиться. Ну, и договорился:
– Возьмете меня в школу?
– А что ты можешь
преподавать?
– Ничего не могу. А
давайте я буду английский преподавать!
В школе в то время
учителя английского как раз не было. А чтобы чему-нибудь учить, ведь не
обязательно это знать. Так ведь? По-моему, так (смеется). А если серьезно, английский я знал на уровне бытового
общения. Но преподавать взялся не просто так, еще в Новокузнецке стал
готовиться: консультировался в Институте усовершенствования учителей,
ходил на уроки.
– А почему из всех деревень России вы выбрали для жизни именно деревню
в Туве, в старообрядческом Верховье?
– Первый раз попал сюда,
можно сказать, случайно. В семьдесят втором году. О Туве я ничего не знал. У
меня был друг Пономарев, рыбак-фанат, и он где-то в журнале прочитал, что в
Туве на притоке Каа-Хема Билине – очень хорошая рыбалка, таймень и все такое.
“Поехали туда?” “Поехали!” Узнали, как ехать: через Кызыл, потом самолетом
до Уш-Бельдира. И дальше, как придется.
Приехали в Кызыл. А
разрешение почему-то надо было получать в Совмине. Пошли в Совмин. И там
познакомились с замминистра торговли, она раньше работала в Ужепе (прим.: поселок на малом Енисее, в 35 километрах выше
поселка Эржей). Она посоветовала – зачем так далеко, если нужна рыбалка,
поезжайте в Ужеп, там у меня друзья Рукавицины. Сядете на “Зарю”, доплывете
до Эржея, а там спросите у местного населения и доберетесь. Все очень просто.
И вот, когда мы вышли с
“Зари”, здесь в Эржее, природа меня просто поразила. Познакомился с жителями.
Народ очень интересный – староверы. Мне это знакомо. Общие разговоры на эти
темы. Я тогда молодой был, не очень интересовался религией, но все из детства
снова восстановилось в памяти.
На следующий год снова
приехали на реку Ужеп. Стали осваивать места вверх по Енисею – Верховье. Добрались
до устья реки Ханги, жили в избушке. А в километрах в двух с половиной от
избушки – скит, где жили старухи-монахини.
Мой друг Сергей добывал
рыбу в совершенно немыслимых количествах. А у меня к рыбалке спортивного
азарта нет – так только, ради необходимости, для еды. Я эту рыбу относил в
скит. Помогал старухам косить, ремонтировать кельи. Рядом там еще скит на
Майе, там тоже познакомился со старухами.
На четвертое лето пришли
в скит, в местечко Чивелевой – там жили матушка Надежда, Досифея, Анафролия.
Ну, там обо мне уже все знали. Там у них был свободный дом, и они разрешили в
нем поселиться.
И вот со старухами мы
были такими друзьями! Очень интересно мне с ними было. Мне они напоминали
старых японцев. В отличие от городских старух они не теряли интереса к жизни до
конца дней. Городские старухи сядут на лавку, перемывают кости всем проходящим.
А эти до самого преклонного возраста работают. Они какие-то очень
жизнелюбивые, интересуются всем.
Днем всегда какая-то
работа, а вечером у нас были посиделки: сидим, я им читаю по-церковнословянски
их книги, или у нас разговоры. Интересовались буквально всем. Я им
рисовал, как американцы высаживались на Луну, как варят сталь. Они спрашивали,
большая ли у меня изба. “Ну, изба небольшая, но на восьмом этаже”. Рисую
им дом, объясняю, как работает лифт. Когда съездил в Индию, спрашивали:
“Как ты с ними говорил?” “По-английски”. “Ну скажи что-нибудь”.
А на покосе с ними
работать, как с молодыми девками – там и хохот и шутки. Несмотря на то, что
бабушке лет восемьдесят, она садится на коня и едет на покос – там и гребет, и
мечет.
А старообрядство мне
было знакомо с детства. Я родился на Урале, жил в поселке Висим – очень
известном для тех, кто знает русскую литературу. Там родился Мамин-Сибиряк, и
он об этом поселке написал роман “Три конца”. Три конца, потому что Демидов
построил там чугунно-литейный завод и собрал в нем рабочих из разных губерний
России. Один из концов – районов этого поселка назывался Кержацкий конец. Жили
там исключительно староверы. И жили, в большинстве своем, очень крепко.
И вот я жил в этом
Кержацком конце. Мои дедушка и бабушка со стороны отца были староверы. У
нас был огромный дом – двухэтажный, 160 метров жилой площади, со всеми надворными
постройками – две бани, сеновалы, два погреба, скотный двор, чистый двор,
флигель.
Три года назад я, брат и
сестра ездили туда – и хотя дому уже 150 лет, он в прекрасном состоянии.
Урал, красивейшие места.
И вроде бы родное гнездо. Но я давно уже уехал оттуда – всё и все уже
незнакомое. Я не пожалел, что не поехал туда жить.
В Висиме, я зашел в
музей, спросил, много ли осталось староверов. Мне сказали – человек десять. А
ведь в Кержацком конце в лучшие времена жило несколько тысяч человек. Там
были староверы разного толка: и поповцы, и беспоповцы. У поповцев была часовня,
беспоповцы молились дома. Мои бабушка с дедушкой были беспоповцы. В доме была
большая часовня, огромный иконостас. Очень много икон, книг. Сейчас ничего не
осталось. У меня хранится только несколько фамильных икон и Библия, но она не
очень древняя, начала девяностых годов ХIХ века – с гравюрами Доре.
В Висиме староверов не
прижимали, как везде в других местах. Но вот ничего не осталось. А эти ведь
сюда, в Верховье Енисея, и приехали, потому что гонения были всегда: и в
царское время, и в советское тем более. И они спасались в лесах. Жили в ужасных
условиях. Старухи рассказывали, как они жили – это же какой-то ужас! ради веры
терпеть такие лишения, такие испытания!
И здесь в Верховье, у
них все сохранилось. У них в скитах такие часовни, такие иконы, такие книги!
Мне матушка Антония подарила книгу Анатолия Сирина – первое издание. Она издана
еще при царе Алексее Михайловиче (прим.: ХVII век).
Я эту книгу потом отдал
Макарию Рукавицину, ужепскому наставнику. Потому что вокруг этой книги
было много лишних разговоров: “Как это так, почему это ему подарили – дело
нечистое”.
Ну вот, так и ездил сюда
в отпуск двадцать лет – с перерывами на поездки за границу. Со многими
местными жителями познакомился. И пока жил в Новокузнецке, у меня из этих
мест много народу перебывало – устраивал на лечение, обследования, у меня
было много друзей в медицине. Приезжали в гости, проездом, из армии, в армию.
Все время была активная связь с этими местами. Тем более, что с транспортом
не было никаких проблем, как сейчас. Это сейчас ни самолеты сюда не летают,
ни “Заря” не ходит. А раньше мы за один день отсюда попадали в Новокузнецк:
спустились с Верховья в Ужеп, на следующий
день с очень тяжелыми рюкзаками идем 35 километров до Сизима, там садимся
на самолет, меньше часа до Кызыла, там на самолет – и вечером в
Новокузнецке.
– А как сейчас поживают в скитах ваши друзья-матушки?
– Сейчас я туда уже не
езжу… Там появились новые люди, новые порядки. В прошлом году умерла
игуменья матушка Надежда и ее сестра Анафролия – самые близкие мои старухи.
Один скит на моей памяти захирел, исчез, там жило где-то десять монахинь –
умерли. Другой скит тоже. Но все равно
– в скиты люди идут до сих пор, живут там.
– Глядя на картины, сувениры из разных стран, я чувствую, что вы
большой любитель путешествий. Во многих местах удалось побывать?
– По Союзу мне хватало
служебных командировок: Украина, Прибалтика, Дальний Восток. Год жил на
Камчатке – лес валил и сплавлял.
– На лесоповале? За что срок мотали?
– Вот мотал (смеется). Нет, я учился в институте,
финансово было трудно. Взял академический отпуск, зимой валил лес, на тракторе
работал, весной сплавлял до поселка Ключи, там, где вулкан работает.
А за границей был: два
раза в Японии, был в Индии, Малайзии, Сингапуре, Болгарии, Турции, Дании,
Италии, Англии, Франции. В период “закисания” до 90 года эти туристические
поездки можно было себе позволить.
– И в конечном итоге, объездив мир, нашли самое лучшее место на земле
здесь, в Верховье Енисея?
– Да, это самое лучшее
место. Мои коллеги из города страдают: такая глушь, никакой цивилизации. Ну,
Новокузнецк – это центр цивилизации, можно подумать.
И потом, что значит –
ску-у-шно... (Это “ску-у-ушно”
Рассадников выводит капризно-гнусавым голосом, словно передразнивая неведомого
оппонента). Скучно дуракам и бездельникам – их надо развлекать, стоять
перед ними на ушах. Что такое “скучно”, я вообще не понимаю.
– А почему вам не ску-у-шно в этой “глуши без цивилизации”?
– Ну, во-первых, работа.
Я считаю, уж если работаешь, надо работать на всю катушку. Во-вторых,
приходишь из школы домой – опять же работаешь, на ту же школу: я занимаюсь
оформлением, дизайном школы. Уроки для меня – это не так интересно, ну что
интересного долбить этот английский? А вот дизайн – это интересно: придумать,
нарисовать, своими руками сделать.
Потом – надо посмотреть
телевизор: не всякую дребедень – сериалы разные, а хорошие передачи. Потом
– в доме надо многое усовершенствовать. Потом, надо послушать музыку, не
балдежную, а нормальную классику. Надо помузицировать. Потом – общение с
коллегами, а летом гости вообще идут косяком. В эти места сейчас приезжает
много интересных людей – из-за Саян, из-за границы: туристы, спортсмены,
исследователи.
– Пианино в вашем доме – уникальный предмет для здешних мест, ни в
одном из поселков Верховья, даже в школе нет пианино. Я сразу вспомнила
услышанный в московской квартире на Арбате рассказ пожилой женщины из рода
Сафьяновых, первопроходцев-интеллигентов, много сделавших в конце XIX
начале XX века для Тувы. Она рассказывала мне, как из Москвы везли в Туву, на
дальнюю заимку на Большом Енисее пианино: через горы, пороги, по тропам
нехоженым. А вы как свой инструмент сюда доставили?
– Как и все остальное –
мебель, кухонную технику, оборудование для дома – контейнером по железной
дороге, через Абакан. А потом, по хорошей зимней дороге мне друзья привезли
сюда на рефрижераторе. Пианино я купил недавно совсем. Учусь играть сам – по
самоучителю.
– Судя по нотам, открытым на пьесе Бетховена “Элизе”, вы делаете
успехи. Не сыграете ли?
– (Решительно) Ни за что! Только для
себя.
Время приближается к
21 часу – программе “Время”. В этих местах не избалованы плюрализмом
мнений: показывает только первый канал – программа ОРТ. Да и то с перебоями,
бывает, что что-то разлаживается и тогда новости узнаются только из доставленных
с оказией недельной-двухнедельной давности газет, да от приехавших из Кызыла.
Впрочем, в бесконечно тревожно-суетных новостях большого мира в тайге не
очень-то нуждаются. Здесь свой отчет времени и событий: время собирать лесную
клубнику, время сенокоса, время грибов, время копать картошку, время
собираться на охоту в тайгу…
Но Сергей Кириллович
“Время” смотрит пунктуально и, включая телевизор, поясняет мне, что сейчас
придет смотреть программу Гоша, которому он должен помочь перевести дикторский
текст. Что значит перевести? На какой язык? Оказалось, на язык дактильной азбуки
– посредством жестов. А Гоша – это местный паренек, который не слышал от
рождения, но терпеливо и настойчиво старался учиться в местной школе, без
помощи специалистов пытаясь понять речь учителей по губам. И вот несколько лет
Рассадников, живя в Новокузнецке, ездил с Гошей-пацаном по врачам, даже на
море возил, шлифовал его речь, освоил сам азбуку глухих, водил в театры, кино,
даже на пчеловодческое отделение техникума, которое выбрал Гоша, вместе с
ним поступил – чтобы помочь.
Сейчас Гоша – Георгий
уже взрослый, самостоятельный человек – с каким-то очень вдумчивым,
интеллигентным взглядом. Он вполне научился полностью понимать четкую речь
собеседников по губам, но в теленовостях есть еще и закадровый текст. И вот
они сидят у телевизора и Рассадников переводит своему другу – жестами и четкими
фразами.
Я заметила, что Рассадников
и сейчас старается помочь местным жителям, чем может. Днем повел меня и приехавшую
к нему племянницу на турбазу, что минутах в двадцати ходьбы от Эржея. На этой
турбазе с двухместными домиками, банькой и столовой, где директором
Владимир Магеря, как раз отдыхали американцы – через весь мир,
через Монголию ехали, чтобы на две ночи и один день посетить эти места! А
отсюда – на Дальний Восток махнут. И ведь не молоденькие – все уже в возрасте.
А прошлым летом и вовсе – бабушка-американка под восемьдесят лет в группе
приезжала. Самая активная и любознательная из всех была!
Так вот – по дороге на
эту турбазу, встретили на пригорке косящегося сено эржейца-бородатого, как и
положено всем здешним серьезным мужикам. Поздоровались. “Когда в Новокузнецк?”
“Еще не скоро, поеду, скажу заранее”, – ответил Рассадников и пояснил для меня:
“У него родственница в Новокузнецке. Ей для лечения сера нужна (прим.: сосновая смола, которую варят и жуют лучше
всякой американской жвачки), так я всегда, когда еду, отвожу”.
Но вот “Время”
заканчивается, и Сергей Кириллович, ловко орудуя на кухне, приглашает нас к
ужину. Сервировка, как в лучших ресторанах: большие тарелки, тканевые салфетки
под ними, сверкающие вилки-ножи. Только повкуснее будет, чем в лучших ресторанах.
Запеченная в фольге в микроволновке курица, что-то тушено-овощное,
вкусное-превкусное, красиво нарезанные овощи. Заодно сообщает рецепт приглянувшегося
мне ярко-зеленого необычного варенья. “А это – из ревня-корня обычного. Чищу
стебли, молю в миксере, потом на пять минут в микроволновку, и готово”.
Отдав от души должное
кулинарным талантам хозяина, замечаю на стене над столом необычные часы – в
большом фаянсовом блюде, в окружении еще двух блюд.
– Сергей Кириллович, а это что за необычный набор-сувенир – из давних
путешествий?
– Нет, это то, что
осталось от фамильного столового сервиза. У нас был огромный сервиз – ему лет
сто. Там на обратной стороне надпись “Заводъ Кузнецова” и герб. Осталось
несколько тарелок – мы с родными поделили их, как память. Вот я из большого
блюда и сделал часы.
– А в каком архитектурном стиле выполнен ваш уникальный для этих мест
дом?
– Ни в каком (смеется). Здесь еще многое не
доделано. Просто европейская отделка. Это не сельский, не деревенский дом. Ну,
можно назвать его усадебным домом.
Георгий: (вступая
в разговор) В стиле барокко.
С. К.: (хохочет)
Точно, барокко. Просто европейский стиль. Хижина дяди Тома по
европейским стандартам.
Я скептически
оглядываю “хижину”. Камин, мягкая мебель, входная дверь и стены, обтянутые
тканью, картины, японские сувениры, элегантные люстры, книги в кабинете:
“Модернизм”, “Мастера старой живописи”…
Необычная планировка: прихожая – гостиная
– кабинет – кухня не отделяются друг от друга дверями. Тут же, в доме – и
сауна с сухим паром. Везде идеальная чистота и порядок – ни одной брошенной
вещи, ни пылинки. И ко всему этому – впечатляющий вид из окна столовой-кухни –
на Енисей и горы вдоль него…
А еще, извините за менее
романтическую, но весьма существенную подробность (особенно в тувинские
морозы), прямо в доме, не по-деревенскому совсем, умывальник с водой из крана и
туалет. Этот белоснежный компакт-туалет-унитаз в Верховье Енисея, на фоне деревенских
уличных конструкций пол-дырка сразил меня в самое сердце.
Я его тоже обследовала,
хотя и не без предварительных колебаний: не попасть бы впросак – слишком уж
белоснежен и загадочен. И он преподнес таки мне сюрприз. У нас и в городе
по-простому: нажимаешь на пимпочку – смывает вода. А здесь нажимаешь –
течет какой-то ароматизированный шампунь. На всякий случай я больше никуда не
стала нажимать, а там еще какие-то кнопочки были – мало ли что.
Но все-таки замечаю
традиционный элемент русского быта, без которого здесь, в деревне – никак:
русскую печь.
– А вот русская печь все же понадобилась, значит не совсем европейский
дом.
– Русская печь по
необходимости – чтобы печь хлеб. Здесь хлеб пекут сами. Я сам пек хлеб в ней,
пока не купил японскую мини-пекарню. И потом – для отопления. Я бы с
удовольствием купил бы небольшую печурку на дизтопливе или электричестве, но
очень уж много энергии понадобится, маленькой не обойдешься.
Я не знаю, почему здесь
так строят – леса вроде много. Но дома небольшие, бани, как правило, далеко от
дома. Отроют яму под баню – в ней постоянно сыро, она быстро гниет. Я сделал
цементный пол со стоком, дренаж – и в бане сухо. Сделал канализацию –
примитивный септик и дренаж. Воду летом качаю из реки насосом в бак, разводку
сделал – в умывальник, на кухню, в душ – буду его еще делать. Вот и все.
– Все сами?
– Сам.
– Сергей Кириллович, трудно горожанину прижиться в деревне? Чтобы
тебя приняли, наверное, надо особое умение?
– У меня его нет. И
поэтому отношения очень неровные: с одними, ну просто замечательные, другие
меня не принимают.
В деревне вообще не
просто жить, в любой деревне. Если чего-то сам не знаешь о себе, спроси – тебе
расскажут. Здесь просто общение совсем другое, чем в городе. В Новокузнецке
я соседей по площадке не знал, а они меня. А здесь – все всё о всех. Это
трудно.
Светский
ужин заканчивается. Георгий вежливо откланивается и уходит домой. А мы
продолжаем разговор.
– В вашем кабинете висят в рамках старинные фотографии, еще начала
века. Как семейный музей. Вы так трепетно относитесь к семейной памяти.
Расскажите, кто есть кто на этих фото.
– Память о семье – дело
святое. Это мой отец – в гимназии, в Нижнем Тагиле, а это папа уже в пенсне и
шляпе, он был экономистом. Это моя бабушка, в девичестве Ульянова. Нет, не
из тех Ульяновых, никакого отношения. Ее отец был мастером на металлургическом
заводе, в то время – величина, средний класс. А вот маман в гимназии, и здесь –
начинает свою учительскую карьеру. А это отец с друзьями на пикнике. А это
мой брат, он вернулся с фронта и заболел, умер в двадцать девять лет.
Нас было 11 детей.
Некоторые умерли очень рано – детьми. Так что нас было семеро. Теперь осталось
пятеро братьев и сестер. У нас очень теплые отношения. Очень любим друг
друга.
– А ваша семья?
– Семьи нет, к
сожалению. Семья – это сам виноват. Как говорится за что боролись… Свобода
нужна была. Но самая трагедия – детей нет...
Я хотел взять ребенка из
детского дома. Год ходил – хотел выбрать пацана. В то время даже женщинам
одиноким не давали детей, не то что одиноким мужчинам. Но мне разрешили, пошли
навстречу. Присматривался. Ребятишки стаями ходили ко мне домой, в походы
вместе ходили. Но ничего не вышло.
Детские дома – это
какой-то ужас. Одиноких сирот очень не много, а если есть, то с какими-то
отклонениями. Или родители лишены родительских прав, у каждого – еще братья и
сестры, усыновлять в этом случае одного нельзя… А потом появился Гоша – ему
надо было помочь.
А сейчас уже поздно...
– А для чего это – помочь совершенно чужому человеку? Вы считаете,
это необходимо – помогать?
– А как же. Совершенно
необходимо. Если бы здесь было больше работы, заказов, можно было бы и побольше
помогать другим, не так как я сейчас. А для чего копить-то? С собой же не
унесешь. Самому немного надо. В деревне жить – много не надо. Надо помогать,
кому действительно плохо.
– А как ваши успехи с преподаванием английского?
–
Я преподавал одно время экономическую
географию, и черчение, и рисование – в сельской школе, где 90 учеников, приходится
все совмещать. Но английский мне больше нравится преподавать. Я сам делаю
программы. Учебников нет – за семь лет не получили ни одного. Сам делаю
таблицы, пособия.
Что касается успехов, то
они проверяющими из района оцениваются по-разному (смеется). Одна из них мне такой раздолбай устроила: “Совершенно
неграмотный урок! Никакой методики”. А другая: “Прекрасный урок. Впечатление
такое, что он всю жизнь проработал в школе”. Абсолютно диаметральные мнения,
и я знаю, что ни та, ни другая не правы.
Дети в деревне
изумительные, трудолюбивые, способные. Но… Не котируется образование вообще,
нет никаких перспектив. Нет возможности здесь у родителей заниматься с детьми –
очень много работы: хозяйство, скотина, сенокос, картошка, зимой – охота. Дети
из дальних местечек, чтобы учиться приезжают в Сизим на учебный год, живут у
родственников, родители им в учебе не могут помочь. Это трудно, но это
специфика деревенского быта.
Неспособных детей нет,
но они знают, что английский им в деревне не понадобится, они не хотят и не
учат.
– Ваша ученица Настя спела мне веселую частушку, которую ее отец,
Федор Потылицын, местный охотник-поэт, сочинил для их класса:
По английски ни гу-гу,
No count, Федя.
Говорит: “Пойду в тайгу
Добывать медведя”.
А есть ученики, которые несмотря на те все трудности обучения на селе и
того, что медведи по-английски не понимают, все же считают нужным долбить
иностранный язык? И освоили его неплохо?
– Есть, конечно. Это
Настя Потылицына, Алена Качурина, братья Гусевы, Иван Бадмагораев, Ира
Пышкина.
В прошлом году я
выговорил себе право заниматься только с теми, кто действительно хочет учить
английский. И еще вел кружок английского для наших учителей. Коллектив у нас в
школе замечательный. Только очень трудно педагогу на селе надо и к урокам
подготовиться, и за хозяйством следить, выполнять всю деревенскую работу – без
этого с семьей здесь не проживешь.
– А вы хозяйство не собираетесь разводить? Куриц, поросят, корову?
– Куриц, поросят,
корову? (Смеется). Нет,
конечно. Здесь очень напряженно с покосами, коровам пастись негде – мало
выпасов. Для куриц – курятник надо, потом зерно, наверное, какое-то. Я картошку
даже не сажу. Мне на зиму надо четыре ведра, я не люблю картошку. У соседей
всегда можно купить – к чему напрягаться.
И разрешение на
строительство в этой березовой роще мне в районной архитектуре дали только при
условии, что здесь не будет ни огорода, ни хозпостроек для скотины. Поэтому и не
разрешали здесь строить местным жителям – пришлось бы для хозпостроек
рощу вырубать. А я выбрал полянку и ни одного дерева не убрал.
– А отговаривали вас, удивлялись, наверное,
ваши близкие, друзья, когда решили перебраться из города в тайгу?
– Моим городским друзьям
до сих пор непонятно: “Это же надо печку топить, колоть дрова, вытаскивать
золу!” Да все это между делом, без всякого напряжения. С дровами, конечно,
сложно. Учителю в деревне на дом положено 16 кубов дров, на зиму был бы почти
обеспечен, но за семь лет только два раза получил их. Школу для учителей
дровами не обеспечивают.
Родные от переезда тоже
отговаривали. Они, хоть и привыкли к моим закидонам, но тоже ужасались: “Куда
ты едешь, в такую глушь, зачем? Скоро старость, болезни, некому воды будет
подать! С нами общения не будет”.
Семья наша разбросана по
всей стране: одна сестра живет в Крыму, другая – жила в Пензе, она умерла.
Один брат – во Владивостоке. Сестра и брат живут в Новокузнецке. И хоть я
два раза в год езжу в Новокузнецк, им мой выбор до сих пор совершенно
непонятен.
Этим летом впервые за
семь лет в гости на неделю приехали племянники и племянница. Племянница вышла
из машины: “Это Тьмутаракань, это какой-то ужас, куда мы забрались!” Неделю
пожили и обалдели от этой красоты. Да, все здорово, но отдохнуть – и назад.
“Хочу в ванну с шампунем и пеной!” Да баня гораздо здоровей!
И все эти дела: кухня,
печь, выпечка хлеба, никаких усилий не требует и времени много не занимает.
Приготовить обед – ну что там сложного? Меня не напрягают никакие неожиданные
гости, ни в каком количестве. Я обставился бытовой техникой – и мне очень
легко.
Единственное, меня
угнетает невозможность путешествовать и невозможность работать в полную
силу, как архитектору, дизайнеру.
– Вы считаете, что как архитектор-дизайнер вы здесь не востребованы?
Но сизимская школа, обычное старое здание, которая внутри выглядит как
игрушечка, как мне рассказали – ваша заслуга. Мэр Сизима Антонина Степановна
Гусева говорила мне, что у вас золотые руки. Я и в сельсовете была – резное
оформление – тоже ведь ваше?
– Школа и контора – это
мелочевка. У меня были масштабы до целого микрорайона. Интересно было
работать и как архитектору, и как организатору всего проекта. Вел согласования
на всех уровнях – в Москве, в Госстрое, в архитектуре.
А в школе все приходится
делать из кусочков, обрезков, из старой разваленной мебели. Я в школе начал с
чего: пришел шкаф в негодность, я его разбираю и делаю функциональную стенку.
Интересно задумать общую концепцию класса – цветовая гамма, оформление. А
потом приходится все это, вплоть до мелочей самому и пилить, вырезать буковки
из каких-то кусочков. А если все это организовать как положено, были бы
помощники, можно было бы такие идеи в жизнь воплотить!
– Кстати, а оригинальный стол в кабинете мэра Сизима, глядя на который
я сначала подумала, что он из какого-нибудь московского “Мира мебели”, вы тоже
из старых кусков соорудили?
– Это был старый шкаф.
Такой старой мебели, всякого списанного хлама в каждой деревне, в каждой школе
в районе полно. Ведь прежде мебель постоянно обновлялась, это сейчас в сельские
школы ничего не поступает. Все приходит в негодность.
Так я уже три года
предлагаю в районном отделе образования в Сарыг-Сепе: давайте организуем отдел
“Дизайн школьного помещения”. Начальником буду я. Для этого нужна
всего-навсего ставка инспектора. Инспектор получает сейчас, по-моему, полторы
тысячи. И что делают? Перекладывают бумажки. На фига это районо – никому не понятно.
Для того, чтобы из министерства нам бумажку переправить с какой-нибудь
припиской?
А мое предложение по
дизайну школ было вполне реально осуществимо. Я живу здесь, в течение года
приезжаю в любую школу, мы наводим шмон на складах. Смотрим, что там есть из
старья. В каждой школе есть мастерская, преподаватели трудов и рисования. И я
решаю, как это сделать, даю общую концепцию отделки – причем, чтобы каждая
школа была неповторимо-своя: тувинская – с тувинским акцентом, русская – с
русским. Разрабатываю все – вплоть до шрифтов, а потом курирую, помогаю.
– Почему эта идея собственного школьного дизайнера не нашла отклика?
– А кому это надо? Ну,
получает заведующий свои две с половиной – и чего волноваться? Инспектор за
полторы тысячи перекладывает свои бумажки. А если я туда приду, я же не дам им
жить спокойно. Проблемы, школы разваливаются? “Ах, это такое общество, такая
ситуация, такая страна”. Такое – все. Но только не мы.
Каждый на своем месте
должен деньги отрабатывать на всю катушку. Делал бы свое дело добросовестно,
и этого развала не было бы. Только на себя нам надо жаловаться. На себя,
любимых. Другой причины нет. Работай – и все будет.
– Ощущая, что ваш опыт архитектора и желание архитектурно украсить
район пока не находят того отклика, на который вы рассчитывали, вы не
разочаровались в том, что решили посвятить себя Верховью?
– Нет! Меня это,
конечно, все угнетает. Любого нормального человека такое отношение к проблемам
не может не угнетать. Что я могу сделать? Просто вкалывать – и все. Делать
максимум того, что от тебя зависит. Есть у тебя проблемы – реши их сам. Никто
их не решит, кроме тебя самого, даже тот, кто обязан.
Меня спрашивают: “Когда
вы будете жить спокойно?” Да никогда! Жить спокойно не интересно. Интересно
только когда ты в работе.
Фото:
2. Дом, который построил Рассадников.
3.
Интерьер деревенского дома Рассадникова в Верховье Енисея: общий вид.
4.
«Кофе подан!» Как в лучших домах Лондо́на и Парижу.
5.
Семейная галерея: на этой стене в кабинете Сергея Кирилловича висят только
фотографии рода Рассадниковых.